Золотое сечение

Архитектор Серебряков — сосед Артема по лестничной клетке — преподавал на младших курсах начертательную геометрию и рисунок. Вообще-то он вышел на пенсию и несколько лет просидел дома, раздраженный новыми веяниями, возникшими в строительстве с переходом на стандартные типовые дома-коробки. Но с появлением в политехническом строительной специальности не выдержал и предложил свои услуги почасовиком. Он с удовольствием рисовал вместе с молодежью старинные дворцы и ротонды, учил их разбираться в красоте линий и деталях строений. Ему казалось, что без него — старого опытного архитектора, осевшего в этом городе еще в начале тридцатых, — прервется связь поколений древнего, как мир, ремесла зодчества. Традиции, которые заключались в неспешном, чуть вычурном изложении мыслей великих предков, должны были стать компасом для этих горластых, наскоро сбитых в группы, ошалелых от собственной молодости юнцов, исподтишка бурчавших на педантичность и въедливость старого архитектора.

С приходом весенне-летней сессии Серебряков деятельно готовился к отдыху. У него пошаливали почки, и так как в медицину он давно не верил, то задачей летнего сезона было собрать побольше лекарственных трав в укромных уголках башкирских малонаселенных мест. По воскресеньям вдвоем с женой он садился в старенький «Москвич» оливкового цвета с подкрашенными охрой заплатами, грузил на заднее сидение раскладные стульчики, гамак, толстый фолиант «Определителя трав и растений Уфимской губернии» за 1892 год и отправлялся, сверяясь по карте, в недалекие горы или степные редкие сосновые боры. Он постоянно искал то калганов корень, то желто-ромашковый горицвет, то похожий на крупный ландыш стебель лупина. Помогали ли ему отвары трав, он точно сказать не мог, потому что периодически приступы боли в нижней части спины повторялись, но уже одно ощущение свободы, лесного покоя, перемежаемого голосами дятлов, свиристелей и теньканьем синиц, лечили его лучше всех настоев. Он с тоской думал, что жизнь прошла, а он — горожанин — остается чужим и неграмотным в этом вечном царстве деревьев, выгоревших сухих степей и буйно зеленых речных пойм, отливающих легким серебром ивняка. Он не знал многих деревьев, терялся перед бесчисленным миром зудящих, озабоченных насекомых, грустно смотрел, как заправские удильщики таскали немую речную живность на неведомые ему насадки. Спохватываясь, он собирал гербарии, бегал с сачком по лугам, но силы быстро покидали его, и он, в испарине, с колотящимся сердцем, изможденно садился у своего верного «Москвича».

Всю жизнь он строил, строил самозабвенно и не щадя сил, люто ненавидя убогое, жалкое деревянно-избяное прошлое края, в котором был рожден, вырос и ради которого надрывал себя. Идеалом, осветившим ему молодость, было Возрождение — Ренессанс с его заботой о человеке, борьбой со всякими формами насилия над душой и телом. У него было свое понимание архитектуры, восходящее к идеям фаланстеров Фурье и «Новой гармонии» Роберта Оуэна. Люди, противоречащие всему обывательски-общепринятому, потребительскому, подобные Генри Торо, вызывали у него стойкое, с годами усиливающееся восхищение.