Золотое сечение

«Хуже всего было то, — думал я, — что в дело втянута Ольга, у которой лежит на столе переплетенная диссертация, а в коляске плачет недоношенная грудная дочь. Чем они виноваты, что этот тихий подлец воспользовался нашей беспечностью…»

Решение пришло мгновенно.

— Не трясись, — сказал я. — Я пойду на кафедру и возьму всю вину на себя. У меня и так с наукой все кончено. Видишь, где вкалываю. Чрево Парижа…

— Ты понимаешь, если у тебя деньги есть, все можно замять. Я так понял — эти бабы злятся-злятся, а сами боятся, что дело выйдет из института, и им не поздоровится. Шутка ли, полгода глазами хлопали… Дать в лапу прилично — и все смолкнут. Не такие дела у них проходили, я-то знаю. Мне рассказывали…

— Чепуха все это — твои слова. Коготок увяз — птичке пропасть. Ты тоже хорош — за спиной такие аферы творил и помалкивал, ученый называется…

Я выругался и пошел переодеваться, выслушав тирады сердитого бригадира, которому пришлось теперь отдуваться за меня… Возбужденный, потный, гудящий толпой вокзал с азиатскими башнями и исполинскими залами остался за моей спиной.

VI

Есть слова, которые, сцепляясь одно с другим и повторяясь, ведут в глубь самого себя. Это не я сказал, а Пришвин. А для меня таким словом было имя Ольга, Оля, Оленька… Какая из них была той, которую я искал? Одну я узнал женщиной, нашедшей меня и приучившей к себе целенаправленно и энергично. Другую нашел я сам и узнал о ней все, или почти все, что может узнать человек, учитель, о своей ученице. Узнал ее гордую душу и доброту, жадность к знаниям и делу. И обе они помогли мне узнать самого себя, сумбурного и беззащитного перед таинством женщины, перед обаянием старого и вечного молодого искусства. В чем я мог упрекнуть Ольгу, если, взвалив полностью на себя груз вины за грязную историю с билетами, не получил от нее ни слова участия. Она была матерью, стоящей возле постели дочери, а я — рухнувшей опорой, мужчиной, стыдящимся показаться ей на глаза. Может быть, она думала, что я действительно подделывал эти бумаги и оказался подлецом, сжегшим мосты к карьере? Я до сих пор не верю, что она полюбила меня из-за будущего в науке. Я мало ее узнал за короткий год нашей близости, и мои увлечения классицизмом в архитектуре не позволили мне понять, кем же была она, та яркая эффектная женщина, что пришла открыто сама, жарила мне картошку и стирала рубашки, моталась со мной по развалинам и паркам, родила мне дочь и исчезла в чуждом доме в сутолоке и тесноте Москвы.

Мне дали выговор на кафедре, потом исключили из аспирантуры за подделку документов. Расстроенный профессор, упрекая меня за доверчивость и узнав все обстоятельства дела, от всего сердца старался ободрить меня, не отказываясь консультировать, если я продолжу свою работу в каком-нибудь другом учреждении столицы. В трудовой книжке мне записали скромно: «Уволен по собственному желанию», и я выплатил все недостающие деньги в кассу вуза. Но горечь унижения давила меня, и Ольга при встрече в доме родителей упорно избегала разговоров о переезде, радуясь лишь одному: здоровье у дочери поправилось, она могла уже ходить и нужен был только режим и постоянное наблюдение. То есть работать жена пока не могла. А где мог работать я, если даже угла у меня не было в громадной перенаселенной Москве, где неудачников от науки больше, чем квалифицированных слесарей или упаковщиков мебели.

Я решил уехать в город, где вырос, где были мои дальние родственники и где институт, который я кончил, предлагал мне комнату в общежитии и должность старшего преподавателя на кафедре. Молчание жены было понято мною как согласие, равно как фраза ее матери, оброненная мимоходом, под конец печального прощания в прихожей, между шубами и низко нависшими антресолями тесной квартиры: «Учтите, Олечка согласна ждать только из-за того, что верит вам, верит несмотря ни на что…»

Ольга поцеловала меня как-то отчужденно и устало, и такими же чужими были ее редкие письма. Между датой написания и отправки подчас было по неделе, по две… Потом письма совсем перестали поступать. У меня была сессия, экзамены шли через день, и я изнемогал от ощущения близкой беды и разрыва, нависшего надо мной как обвал. Мне вспоминались особенно тревожно ее друзья, приезжавшие в институт на ярких машинах с бесчисленными сувенирами дальних стран, в замшевых куртках с фигурными деревянными пуговицами, в синих тонких свитерах. Это были крепкие и уверенные мужчины, и, может быть, назло кому-то из них Ольга вышла за меня замуж, надеясь на мою силу провинциала и научную карьеру, убегая от самой себя и поверив в мою увлеченность живым деревом…

Студентки путались на экзаменах и ловко шпаргалили, прячась от меня бесстыдно и умело. Парни брали эрудицией и напористой наглостью: «Мы же не можем все помнить. Дайте мне задачку — и я решу». И решали, тем самым упрекая меня за мягкотелость и старомодный костюм, начетничество и отсутствие степени. Для них впереди была открытая дорога и удачи, а я жил в общежитии, встречался с ними в магазине, держа авоську с бутылками кефира…