Золотое руно

Утром другого дня Дмитриев побывал на фермах, в производственных мастерских и подгадал к началу планерки. Директора встретил у входа в правление. Бобриков нахмурился:

— Отпуск сломал? Поезжай-ка тогда в Грибное, там надои падают! — буркнул Бобриков. — Чего глядишь, не видал давно?

— Да гляжу, нельзя ли мне встать к вам на денежное довольствие.

— Какое еще довольствие, да еще денежное? Ты получаешь свои.

— А мне бы еще — как чиновнику по особо важным поручениям при передовом директоре современного передового совхоза.

— Ладно умничать!

— А директору надо бы знать, что у парторга есть свой план работы.

— У нас есть один общий план — дать державе как можно больше продукции животноводства и как можно дешевле! Если у тебя другой план — скажи об этом в райкоме! Понятно?

Бобриков резко, насколько позволяла его тучная фигура, повернулся и затопал по ступеням. Перед дверью замешкался, долго постукивал толстоголовыми ботинками о стенку, будто оббивал грязь, потом повернулся и совсем другим, оттаявшим голосом сообщил:

— Подготовься к общему собранию: нам вручают переходящее знамя! — и все же не удержался глянул с высоты крыльца-пьедестала так, будто одаривал золотым и кричал: «Цените, пока жив!»

Дмитриев вошел в контору за директором, открыл ключом дверь своего закутка-кабинета. Посидел с полчаса над бумагами, а перед глазами все стояла картинная поза Бобрикова на крыльце, и было нерадостно почему-то, что совхоз получает переходящее знамя.

Судя по голосам и шарканью сапог в коридоре, планерка закончилась. Голоса директора не было слышно, очевидно, задержался на приеме по личным вопросам. Такие «вопросы» с утра всегда были одного и того же порядка: увольнение и прием на работу. Эта процедура со спорами в бухгалтерии, с подписанием бумаг, с руганью была явлением неприятным, более всего поразившим Дмитриева в первые же дни его работы, и ощущение какой-то оскомины оставалось до сих пор. Привыкнуть к этому тоже было трудно, хотя и видел, и слышал он все это чуть не каждый день.

— Скатертью дорога! — раздался голос директора под самой дверью. — Ничего подобного! У нас все, кто честно трудится, зарабатывают хорошо! Я сказал: скатертью дорога!

Бобриков заглянул в кабинет, бросил устало Дмитриеву:

— Никуда не уезжай: новый инструктор райкома жалует к нам!

— Хорошо. А кого это вы снова выпроваживаете?

— Знаю кого!

— Я это к тому, что без людей пока еще совхозы не существуют, а у нас…

— Это не люди! Это — мусор! Настоящие люди остаются.

Он захлопнул дверь, не желая, очевидно, слышать никаких возражений.

Дмитриев вышел в коридор. В конце его, в светлом квадрате отворенной наружу двери, стоял человек с шапкой в руке. Это был тракторист Костин.

— Костин? Зайди в партком. В чем там у вас дело с директором? Зайди!

Костин посмотрел, сощурился в полумрак коридора. Он узнал, должно быть, Дмитриева, но не пошел. Отвернулся, махнул рукой и затопал по ступеням, напяливая шапку на ходу.

«Неужели и его уволил? Конечно, его!» — обожгла Дмитриева мысль.

Он помнил, что директор минувшим летом не раз отмечал Костина в приказах, выписывая премии, ставил его в пример на собраниях, а теперь что же? Что могло измениться? Возможно, Костин — человек с большими недостатками, умело спрятанными до поры до времени, и теперь только директор раскусил его? Не простое это дело — разобраться в человеке…

В шестидневке он пометил: «Бугры Костин», — посмотрел и решительно дописал букву «ы» — «Костины».

Слово это он подчеркнул дважды. Подумал. Пошел к директору. Он понимал, что не тот день выпал для капитального разговора, но так уж все сошлось, откладывать нельзя.

— Чего стряслось? Я тебя не звал! — Бобриков сунул деньги в ящик и сердито его задвинул.

Дмитриев не знал, что директор этими днями собирался ехать в область на семинар руководящих работников и уже получил командировочные. Такого рода поездки в город на положении командированного всегда были ему по душе, да и не диво: он жил у себя дома, с женой, сторожившей квартиру, отдыхая, так сказать, от совхозной суеты, обдумывал услышанные на семинаре истины, примерял науку к своему производству, но на свой, бобриковский аршин.

— Не по квартирке ли соскучал? — прищурил один глаз Бобриков.

— Я часто обращался к вам по личным вопросам? Нет? Так вот, Матвей Степанович, я и сейчас пришел не по личному делу. С той поры, а этому уже третий месяц, как вы не явились на партийное собрание — очень горячее собрание, — мне хотелось поговорить с вами о…

— Горячее собрание! Я знаю, кто его разогрел! Меня ты хотел грязью облить, да не вышло! Коммунисты совхоза знают меня давно. Я не выскочка какой-нибудь, не приблудный!

— Матвей Степанович, так у нас снова ничего из разговора не выйдет.

— Не больно-то и хотелось!

Язвительная улыбка, которой он встретил Дмитриева, медленно, как масло, сплыла с лица его, скулы окаменели.

— Мне тоже, признаться, разговаривать с вами — не мед, но я пришел по делу и прошу быть со мной повежливей.