Золотое руно

Над лесом подымалось раннее летнее солнце, а от лесного озера все еще доносился говор.

* * *

До конца сентября Иван жил у Эйно.

Вся финская семья вместе с Иваном вовремя справилась с покосом, и, хотя в это время шли обильные дожди, они сумели высушить сено на вешалах и убрать его под навес. Картофель они тоже выкопали одними из первых в округе, и потому об Иване, как о главном работнике, пошли завидные слухи. Многие зажиточные хуторяне жалели, что не они наняли Ивана, и откровенно завидовали Эйно, который, как они считали, мог бы справиться с работами и своей семьей.

И вот в конце сентября, когда заготавливали дрова на зиму, хозяин остановил Ивана, и они сели на широкий пень.

— Ифан, — сказал он, — ты хороший рапотник, ты можешь и сам сфое хозяйстфо фести.

Ивану и самому такие мысли были по душе.

У безымянного, очень маленького лесного озера стояла еще вполне пригодная для жилья лесная избенка дальнего родственника Эйно, по существу безродного человека, утонувшего года два назад на большом озере, что за станцией. В нее, после непродолжительных хлопот, и переселился Иван.

Вся семья Эйно помогала Ивану. Хозяйка посовала в мешок кой-какой посуды, дала лампу со стеклом, банку с керосином в вечное пользование и еще совсем новый постельник. Урко перевез Ивану хорошо просушенные в тени ольховые заголовки на бочки и оказал немало других мелких услуг. Иван же наделал им бочек, бочонков, корзин, связал новые зимние рамы по-фински, без переплетов, а Эйно дал Ивану продуктов на первый случай и подарил старую одностволку с патронами. Не успел Иван поселиться на новом месте, как к нему пошли из поселка и из соседних хуторов заказывать бочки самых разных размеров, корзины и рамы. А озеро, где теперь жил Иван, стали звать Ифана-ярви, то есть Иваново озеро. Изредка его кто-нибудь навещал без всякой на то причины, чаще всего грибники, ягодники или охотники, и это было особенно приятно Ивану, еще совсем недавно не имевшему своего крова. Теперь в своей избенке он чувствовал себя не только независимым человеком, но еще и нужным людям. В дождь, в холод или в жару заходили к нему молчаливые финны, Иван с радостью угощал их кофе, хорошо зная, что финны не пьют чай, старательно выговаривал им те немногие финские слова, которые он знал, и с удовольствием слушал порой русские слова от некоторых стариков.

Как-то раз зимой, под вечер, когда Иван провожал самого дорогого гостя — Эйно с сыном Урко, с горы с криками и свистом, ловко петляя меж деревьев, спустилось несколько лыжников. Все они были очень веселы, в толстых красивых свитерах и с ружьями. Перед одним из молодых финнов — высоким сытым парнем — Эйно с почтением снял свою рёкса-хатту — зимнюю шапку с козырьком. Урко этого не сделал, и его рёкса-хатту вмиг полетела в воздух и под громкий хохот лыжников упала на снег, простреленная из нескольких ружей. Урко дернулся было к ним, но отец испуганно удержал сына, и компания, поталкивая плечами присмиревшего Урко, ввалилась в избенку Ивана. Вскоре там опять раздался смех, звон разбитой посуды, и на улицу через раскрытую на мороз дверь вылетели одна за одной две корзины, которые компания с удовольствием расстреляла возле избы. Покуражившись вволю, налетчики собрались дальше. Заводила, в рот которому смотрела вся орава, небрежно бросил на снег несколько очень легких, оловянного цвета монет, неторопливо зацепил свои пьексы — кожаные ботинки с крючковатыми носами вверх — за ремни на лыжах и увел всех в гору, в лес, по направлению к станции.

Урко угрюмо подобрал свою простреленную рёкса-хатту, валявшуюся среди распотрошенных корзин, надел лыжи и тронул отца за локоть. Тот надел наконец шапку и лыжи.

— Буржуи, мать-таканы! — проворчал Иван, сжимая волосатые кулаки.

Его толстые, добрые губы дрожали и шептали какие-то малопонятные Эйно слова, и тот ответил с жалкой улыбкой:

— Да, Ифана, это очень пагатый челафе-ек! Очень пагатый…

— Буржуй это, а не человек! Буржуй, мать-таканы! Мне бы его в семнадцатом, так я бы его, мать-таканы…

— До свиданья, Ифана! Фозьми пенни за корзины.

— Это за шапку, — сказал Иван, утихая, и подал Эйно подобранные со снега монеты.

— Нет, нет! За корзины, — возразил Эйно и вместе с сыном стал медленно подыматься в гору, к Большому камню.