Обычно он видел её только в костюме медсестры, но однажды летом он наткнулся на неё на улице, когда на ней был надет топ, и с удивлением обнаружил у неё сложную замысловатую татуировку тигра, растянувшегося от левого локтя до плеча. Будучи врачом, Эрик инстинктивно не любил татуировок, но эта была так продумана и так искусно и достоверно раскрашена, что он не смог не восхититься; она стала нравиться ему ещё больше, когда Дженис рассказала, что сама выполнила рисунок, с которого сделали тату.
Конечно сейчас, подходя к посту, он не видел этой татуировки, но воспоминания о ней тем летним днём, когда её руки и плечи были открыты, вышли на первый план, и…
Татуировка — это больно!
А такая замысловатая, как у Дженис — больно ещё как!
Эрик обнаружил, что теряет равновесие. Рядом у стены оказалась пустая каталка — он ухватился за её трубчатое металлическое ограждение и…
И он не мог отвести глаз от Дженис.
Она ещё не подняла голову, не заметила его, но…
Но он обнаружил, что вновь переживает тот летний день — тот
Он крепче ухватился за каталку.
Да, да, она — очень даже. Но не только слово «симпатяшка» выскочило у Эрика в голове. Нет, нет, нет, перед ним стояло местоимение.
И хотя Эрик до сих пор так думал только про детишек и младенцев, эта мысль была не о каком‑то пацане с плюшевым мишкой. Она была о мужчине, взрослом мужчине. А ведь Эрик, как он сам любил об этом говорить, был пламенным гетеросексуалом. Однако же эта мысль была о мужчине с лысиной и седеющей бородой и…
Ох!
Эта мысль была о
Да, он постригал бороду специальной парикмахерской бритвой, и да, он старался посещать спортзал хотя бы пару раз в неделю, но он вовсе не был нарциссом; он не думал про себя, что он симпатяшка. Собственно, он считал, что выглядит довольно забавно со своими глазами‑бусинами и носом таким коротким, что его вполне можно было назвать «пуговкой».
Эрик был настолько сбит с толку, что уже готов был развернуться и удалиться туда, откуда пришёл, когда Дженис подняла голову и улыбнулась ему своей светлой искрящейся улыбкой, и…
Но
Боль от татуировки.
Дом — маленький, тесный.
Ковыляющая рядом такса.
Розовые кроссовые лыжи.
Он продолжил идти; его тянуло к ней.
Он знал, сколько она зарабатывает. Знал дату её рождения. Знал массу всяких вещей.
— Привет, Джен… нис. — Он запнулся перед вторым слогом её имени, осознав внезапно, что «Дженис» её зовут только на работе. Вне работы все называют её просто «Джен».
— Доктор Редекоп, — сказала она. — Рада вас видеть.
Она опустила глаза — не на грудь, хотя та была, несомненно, достойна внимания, а на плечо; она думала о татуировке и…
Не том, что образовался, когда татуировку делали, а…
Она увидела, куда направлен его взгляд и слегка повернулась, словно чтобы скрыть плечо от его глаз, но потом, должно быть, вспомнила, что её сестринский халат полностью её закрывает; и всё же, когда она снова повернулась к нему, она довольно долгое время не могла заставить себя встретиться с ним взглядом.
— Гмм, — сказал он, — прекрасно выглядите. — Едва произнеся эти слова, он осознал, что они прозвучали весьма странно, но…
Но его разум полнился мыслями, которые — Боже! — которые могли принадлежать только ей.
Он никогда не верил в телепатию или чтение мыслей и тому подобный бред. Чёрт!
Но нет, постойте. Это не то; не совсем. Она странно на него смотрела, и он понятия не имел, о чём она сейчас думает. Но как только он вспоминал день, когда встретил её, одетую в топ, воспоминания об этом дне захлёстывали его — воспоминания с
Он также начинал вспоминать другие вещи — информацию о пациентах в этом крыле; подробности о какой‑то онлайн‑игре под названием EVE; эпизод из «Отчёта Кольбера»[33], который он никогда не смотрел, и — да, да — много других мыслей, других
И она тогда подумала, увидев его, лысеющего худощавого мужчину: «Добавь ему британский акцент, и это будет тот, о ком я мечтала с пятнадцати лет». Ей нравились мужчины постарше. Ей нравился Патрик Стюарт и Шон Коннери и…
И Эрик Редекоп.
Ему всегда нравилась Дженис, но он понятия не имел — ни малейшего! — что она питает к нему сходные чувства, что…
Он осознал, что она сказала что‑то, чего он, погружённый в собственные мысли, не расслышал.
— Простите. Э‑э, что вы сказали?