Читаем Золотое руно полностью

Золотое руно

— Доусон, — сказала она в микрофон на рукаве. — Виски Танго Фокстрот[32]?

Низкий мужской голос: агент Секретной Службы Дэррил Хадкинс вскинул на неё глаза из операционной.

— Возможно, электромагнитный импульс?

— Господи, — сказала Сьюзан. — Бомба.

— Агент Шенфельд докладывает, — произнёс в ухе у Сьюзан ещё один голос. — Подтверждение. Бомба, заложенная в Белом Доме, взорвалась.

— Принято, — потрясённо ответила Сьюзан.

— Как у них дела со Старателем? — спросил Шенфельд.

Сьюзан взглянула сквозь скошенное стекло на царящий внизу хаос. Редекоп по‑прежнему стискивал сердце, но мониторы жизненных показателей показывали прямые линии.

— Думаю, мы его потеряли.

Рори Проктор смотрел в бинокль, когда бомба взорвалась. Как только он увидел вспышку света, он опустил его — как раз вовремя, чтобы увидеть, как вся закруглённая задняя секция Белого Дома разлетается на куски. В серое небо начал подниматься столб дыма; языки пламени вырвались из окон восточного и западного крыла. Люди вокруг закричали.

У Сета Джеррисона был один тёмный, глубоко скрываемый секрет — он был атеистом. Он добился выдвижения от Республиканской партии благодаря тому, что сквозь зубы лгал о своей религиозности, периодически посещал церковь, склонял голову на публике, когда это было необходимо, и — после замечаний своей жены и руководителя избирательной кампании — перестал использовать слова «Господи» и «Иисусе» в качестве ругательства даже наедине с самим собой.

Он верил в фискальный консерватизм, верил в компактное правительство, верил в решительный отпор врагам Америки, будь то государства или частные лица, верил в капитализм, верил, что английский должен быть официальным языком Соединённых Штатов.

Но он не верил в Бога.

Те немногие в руководстве его избирательной компании, кто об этом знал, иногда бранили его за это. Расти, менеджер кампании, однажды посмотрел на него со своей добродушной улыбочкой — так могут улыбнуться наивному ребёнку, заявившему, что когда он вырастет, то станет президентом — и сказал:

— Вы, конечно, можете быть атеистом сейчас, но когда станете умирать — тогда и посмотрим.

И вот сейчас Сет умирал. Он чувствовал, как слабеет, чувствовал, как жизнь утекает из него.

И всё же он оставался уверенным в своём атеизме. Даже когда поле его зрения свернулось в туннель, он думал о научном объяснении этого феномена. Это было вызвано аноксией и вообще‑то наблюдалось даже в ситуациях, не несущих непосредственной угрозы жизни.

Его на мгновение удивило, что он не испытывает ни боли, ни паники. Но, в принципе, это тоже нормально: недостаток кислорода создаёт также и чувство эйфории. Так что он ощущал некую отстранённость. Удивительно, что он вообще в сознании; он знал, что получил пулю в корпус. Ему ведь наверняка дали общий наркоз, прежде чем начинать операцию, и операция наверняка идёт прямо сейчас, но…

Но не было сомнений в том, что его мозг активен. Он попытался — неудачно — открыть глаза: попытался, также неудачно, сесть; попытался заговорить. И, в отличие от слышанных когда‑то страшных историй о пациентах, которые чувствуют каждое движение скальпеля и каждый укол шовной иглы в то время, как по идее должны пребывать в отключке, он не ощущал вообще никакой боли, слава… слава биохимии!

Ага, а вот начинает пробиваться белый свет: чистый, яркий, но на который совершенно не больно… нет, не смотреть, он ведь видит его не глазами. Скорее, осмысливать.

Чистый, яркий, успокаивающий, зовущий свет…

И в этот момент, прямо как в рассказах тех, кто вернулся с самого порога смерти, перед его глазами вдруг начала проходить вся его жизнь.

Доброе женское лицо.

Детская площадка.

Друзья детства.

Школа.

Но он не помнил этих каракулей на стенах, этого мусора, облупленных стен и…

Нет, нет, это смешно. Конечно он всё это помнил — иначе бы не видел этого сейчас.

Но…

Нож. Кровь.

Разодранная одежда.

Струящийся воздух. Невыносимая жара. Крики. Вонь… да, вонь горящей плоти.