Золотое руно

Заглушенный вздох, слабый и нежный, как стон раненной насмерть голубки, прозвучал в воздухе. Тибурций подумал, что Магдалина ответила ему.

Но это была Гретхен: она спряталась за колонной, все видела, все слышала, все поняла. Что‑то разбилось в ее сердце— она не была любима.

Вечером Тибурций пришел к ней, бледный и изнеможенный. Лицо Г ретхен покрывала восковая бледность. Пережитое утром стерло краски с ее лица, как пыльцу с крыльев бабочки.

— Завтра я уезжаю в Париж; хочешь поехать со мной?

— И в Париж и куда угодно; куда вы хотите, — ответила Гретхен. В ней, казалось, угасла воля. — Разве я не буду несчастной повсюду?

Тибурций бросил ей светлый и глубокий взгляд.

— Приходите завтра утром, я буду готова; я отдала вам сердце и жизнь. Располагайте вашей служанкой.

Она пошла с Тибурцием в «Брабантский герб», чтобы помочь ему приготовиться к отъезду; уложила его книги, белье и гравюры, потом вернулась в свою маленькую комнату на улице Кипдорп. Она не разделась, а как была, так и бросилась на кровать.

Неодолимая грусть овладела ее душой; все кругом казалось тоже охваченным печалью; букеты увяли в вазочках синего стекла, лампа трепетала, бросая бледные, прерывистые лучи; Христос слоновой кости склонял свою скорбную голову на грудь, и освященный самшит казался кипарисной веткой, смоченной святой водой.

Маленькая Мадонна ее комнатки как‑то странно смотрела своими эмалевыми глазами, а ветер так нажимал коленом на стекла окон, что свинцовый переплет стонал и трещал.

Самые тяжеловесные предметы, самые незначительные вещички, казалось, выражали сочувствие и понимание; они горестно потрескивали, издавая душераздирающие звуки. Кресло протягивало свои опустевшие объятия; плющ с трельяжа безо всякого Стеснения просунул зеленую ручку через разбитое стекло; котелок жаловался и плакал среди золы очага; занавеси постели свисали еще более вяло и уныло, чем обычно; вся комната, казалось, понимала, что она теряет свою юную хозяйку.

Г ретхен позвала заплаканную старую служанку, передала ей ключи и доверенность на получение своей маленькой ренты, потом открыла дверцу клетки и вернула свободу двум маленьким горлицам цвета кофе с молоком.

На следующий день она вместе с Тибурцием уехала в Париж.

ГЛАВА VI

Квартира Тибурция очень удивила молодую жительницу Антверпена, привыкшую к фламандской суровости и педантизму. Эта смесь роскоши и небрежности ставила ее в тупик. Так, светло — красная бархатная скатерть была брошена на плохонький, хромой стол; у великолепных канделябров самого изысканного вкуса, подходящих бы даже для будуара королевской любовницы, были розетки самого обыкновенного стекла, к тому же растрескавшиеся от пламени сгоревшей до основания свечи. Очень дорогая пузатая китайская ваза чудесного фарфора была пробита посредине ударом ноги и проволочные швы скрепляли на ней звездообразные трещины; редкие гравюры, притом самые первые оттиски, были приколоты к стене булавками; современный греческий колпак украшал античную Венеру, и тысячи разнообразных предметов — турецкие трубки, наргиле, кинжалы, ятаганы, китайские и индийские туфли — загромождали стулья и этажерки.

Заботливая Г ретхен не успокоилась, пока все это не было вымыто, повешено, снабжено подписями; как бог создал мир из хаоса, так же и Г ретхен создала из этого нагромождения очаровательный уголок. Тибурций, привыкший к своему беспорядку и отлично знавший, где что искать, сначала растерялся, но затем привык. Вещи, которые он бросал как попало, чудесным образом опять оказывались на месте. В первый раз в жизни Тибурций понял, что такое удобства. Как все люди с большим воображением, он пренебрегал мелочами. Дверь его комнаты была позолочена и покрыта арабесками, но у нее не было валика; как настоящий дикарь он любил роскошь, но не удобства. Он вполне мог бы, как восточные люди, носить одежды из золотой парчи, подбитые простой мешковиной.

Хотя, казалось, Тибурций вошел во вкус новой жизни, более упорядоченной и, разумной, все же он был часто печален и озабочен. Он проводил целые дни на диване, обложенный с двух сторон подушками, не произнося, ни слова, закрыв глаза и опустив руки. Г ретхен не смела ни о чем расспрашивать, так как боялась его ответа. Сцена в соборе запечатлелась в ее сознании скорбным, неизгладимым воспоминанием.

Тибурций все время думал о Магдалине из Антверпена — издали она казалась еще более прекрасной, она стояла перед ним, как сверкающее видение. Некое идеальное солнце осыпало ее волосы золотыми лучами, платье наделено было изумрудной прозрачностью, плечи блистали паросским мрамором.