Золотое кольцо всадника

Блаженно улыбаясь, этот поразительный человек просил своих единоверцев выдержать все испытания, ниспосланные им свыше, и твердил о муках Христа. Глядя на окровавленного Кифу, арестованные преисполнялись надеждой, благоговением и мужеством, а их взаимное недоверие бесследно исчезало. Кифа намеревался остаться за оградой и голодать там, ожидая развязки событий, однако Пуд убедил его не делать этого и препоручил обессиленного старика заботам своих слуг, которые должны были тайно проводить христианина в сенаторский дом. Пуд настоял на том, чтобы Кифа воспользовался его носилками, хотя слабый от потери крови старец отказывался от них, уверяя, будто может идти пешком. Сам же сенатор возвратился к Тигеллину, желая еще раз побеседовать с ним — спокойно и достойно, как и подобает знатному римлянину.

Префект преторианцев, недовольный тем, что христиане были слишком возбуждены и слишком громко переговаривались между собой, велел им вернуться на площадь, а несколько человек получило приказ тщательно вытереть забрызганные кровью пол и стены в комнате для допросов.

Христиане недоуменно переглянулись: у них не было ни тряпок, ни щеток, ни тазов для воды. Тигеллин расхохотался.

— Мне неважно, — язвительно проговорил он, — как именно вы это проделаете, хоть языками вылизывайте. Здесь должно быть чисто — вот и все.

Тогда арестованные опустились на колени и принялись вытирать кровь своей одеждой и платками, решив, что их страдания даже не могут сравниться со страданиями Иисуса Христа. И делали они все со смирением и улыбкой.

Пуд, войдя к Тигеллину, напомнил тому об обещании отпустить на волю сто человек, и префект, дабы укрепить свой пошатнувшийся авторитет и не прослыть лгуном, кивнул в знак согласия.

— По мне, так бери хоть две сотни, — примирительным тоном заявил он. — Но лишь из числа тех, кто не сознался в соучастии в поджоге.

Пуд торопливо направился на площадь, опасаясь, что Тигеллин передумает, но префект только засмеялся и крикнул сенатору вслед:

— Это обойдется тебе в сотню сестерциев за каждого — в мой кошелек, разумеется.

Префект отлично знал, что Пуд небогат: его доход едва-едва позволял ему жить так, как полагалось сенатору. В свое время император Клавдий даже снизил денежный ценз, чтобы уважаемый всеми Пуд имел возможность остаться в сенате и не покинуть его по бедности, так что Тигеллин понимал, что большей суммы ему из христианского заступника выжать не удастся.

Из множества задержанных Пуд отбирал тех, кто, как ему было известно, чаще других общался с Кифой, а также девушек и матерей семейств, у которых дома остались дети. Впрочем, он полагал, что против женщин вряд ли будут вообще выдвинуты какие-нибудь обвинения.

Довольный собой, сенатор бродил по площади и утешал знакомых, уверяя их, что арестантов почти наверняка вскоре освободят. Давки вокруг него не было — большинство задержанных христиан не желало покидать своих единоверцев в час опасности.

Тем не менее Пуд отобрал все же двести человек и принялся ожесточенно торговаться с Тигеллином, сбивая назначенную цену. В конце концов префект согласился взять десять тысяч сестерциев — за всех.

Поступок Пуда так растрогал меня, что я тоже вызвался выкупить нескольких узников — из тех, что разделяли взгляды Павла.

Мне казалось важным освободить именно последователей Павла, ибо я думал, что потом, когда все закончится, многие из христиан станут распускать злобные сплетни, уверяя, будто к сторонникам Кифы власти отнеслись снисходительнее.

Говорили, что Павел проповедует излишне сложно, запутанно, излагая свои мысли сумбурно и даже нескладно, однако это было совсем не так. В сравнении с другими проповедниками Павел умел вызвать у своих слушателей куда более полное ощущение причастности к божественным тайнам. Меня очень радовала возможность похвастаться перед Клавдией тем, что я бескорыстно помог ее любимым христианам.

Тигеллин не потребовал у меня выкупа за пленников, так как хотел, чтобы я непременно выступил в суде с речью о религиозных взглядах сектантов. Кроме того, он проникся уважением ко мне за мое поведение во время истязания Кифы — ведь до того, как старика стали избивать, я вовсе не испугался этого колдуна и даже вступил с ним в беседу, потом же я вел себя, как подобает истинному благородному римлянину. Тигеллин сквозь зубы поблагодарил меня за поддержку и как-то странно передернул плечами — по-моему, он проверял, повинуется ли ему его тело.

Меня ничуть не удивляли опасения префекта: солдаты, прикасавшиеся к старцу, жаловались на то, что у них отнялись руки, и считали это расплатой за свое повиновение Тигеллину. Впрочем, я полагаю, они просто надеялись вымолить у начальника как можно больше золота. Во всяком случае, позже я не слышал, что они стали калеками.