Золото Неаполя: Рассказы

Сирокко и трамонтана что ни час сменяли друг друга, угрожающие, словно ультиматум; ночью в густой пещерной темноте слышались какие-то тревожные звуки, похожие на пощечины, и вот наконец разверзлись небеса. Сотни мест в городе оказались затопленными и случился один обвал — разумеется, в Аренелле. Комнатка под лестницей, где спал Цивьелло, уцелела, но он просидел там пятнадцать часов. В результате люди сошлись на том, что у Цивьелло, как у кошки, семь жизней, то есть что он практически бессмертен.

А почему бы, собственно, и нет?

Приходит время, и я уезжаю на север, теряя дона Иньяцио из виду. Его гложет артрит, волосы и зубы прощаются с ним навсегда, но при мысли об этом он разражается смехом, как в ту пору, когда чиновники конфисковали у него старый пыльный клистир. Он сделался замечательным гитаристом. Играет на свадьбах, выделяясь там из всех своим остроумием, а также ловкостью, с которой он незаметно запихивает в карманы содержимое подносов с пирожными; он выдумывает забавные словечки и фразы, а также невинные с виду, но ядовитые анекдоты, которые таинственным образом распространяются по всему Неаполю и которые разный сброд развозит на трансатлантических пароходах по всему свету. И вот он вновь неожиданно возникает в письме моей сестры Ады.

Я, дон Иньяцио, могу представить себе буквально все. Перед развалинами своего бог весть какого по счету разрушенного дома ты, конечно, отчаянно заламывал руки и плакал. И кто-то, глядя на тебя, наверное, подумал: нет, этот человек — а ведь он еще и горбун! — не переживет такого несчастья. Но как бы не так! Прошел всего час, и ты уже нашел воронку от бомбы и кусок жести. Кроме того, ты сумел раздобыть столик и стул. Бьюсь об заклад, что сестра забыла упомянуть о циновке, о которую твои ученики, приходя брать уроки, вытирают ноги, прежде чем войти. Да, это всего лишь твой кабинет, который то ли тебе оставят, то ли нет, но ты, не дожидаясь, когда тебе выдадут искусственную челюсть, уже улыбаешься своим беззубым ртом. Это очень важно, Цивьелло. И даже наводит меня на некоторые размышления.

Вот жестоко пострадавшие от войны город и люди, говоря о которых часто произносят слово «героизм». Но любой из наших Цивьелло наделен одной способностью, значение которой далеко превосходит смысл этого мраморного термина.

Способностью вставать на ноги после каждого поражения; уходящим в глубь веков, наследственным, глубоким, благородным, высшим терпением. Переворошив века и тысячелетия, мы, может быть, обнаружим его истоки в конвульсиях здешней почвы, неожиданных взрывах смертоносных паров, в морских валах, затопляющих долины, во всех опасностях, которые подстерегают здесь человеческую жизнь: золото Неаполя — это его терпение.

Они уходят в глубину веков, эти семь жизней дона Иньяцио, и именно потому он не может покинуть Мерджеллину, где живут ученики, которых он учит играть на гитаре.

Море тут — в двух шагах, оно спокойно и торжественно, как чаша со святой водой перед лицом нечеловеческих мук. Но стоит только небу проясниться — так думал я в мае 1943 года, — как неаполитанцы окунут пальцы в эту благословенную милую воду и, осенив себя крестным знамением, снова начнут работать и смеяться.

Богатые родственники

Мой отец умер 3 февраля 1911 года; в ту пору я говорил «Мой отец умер» таким тоном, словно то была его профессия. Мне кажется даже, что во втором классе я почти хвастался перед товарищами по школе своим сиротским положением, свое несчастье я ощущал как нечто редкостное, служившее мне украшением.

Но ребенок растет благодаря, в том числе, и тому, что каким-то образом восстанавливает события, в которых, ему казалось, он не участвовал, пока наконец не становится взрослым и не находит их внутри себя как крохотные, едва заметные шрамы. 3 февраля с неизбежностью повторяется каждый год; и в этот день, где бы я ни был, вокруг меня плавает запах воска и цветов; дома я открываю окна и молчу, а в какую-то минуту и дети мои прерывают игры, сами не зная почему; а вот жена продолжает улыбаться, если приходит ей такая охота, потому что общих смертей у нас с ней нет; я принес ей в приданое покойного адвоката Маротту, который потом перейдет только к детям; в прошлом наши с ней дороги расходятся, ведя нас к разным умершим, которых мы в случае вынужденной разлуки (длительное путешествие, а то даже и вдовство) доверили бы друг другу без особой уверенности.

Мой отец скончался 3 февраля 1911 года от последствий той самой болезни, которой и я потом болел долгие годы. За три месяца до этого мы переехали из Авеллино в Неаполь, употребив на это средства, вырученные от продажи последнего нашего земельного участка. Настал момент, когда отец, неотрывно разглядывая квадратик в рисунке пола, вдруг почувствовал, что его призывает к себе земля; получив подтверждение на этот счет у старого врача, с которым он учился еще в гимназии, он вспомнил о богатых неаполитанских родственниках и решил умереть, держа их руки в своих.