Зодчий

— Об этом мы уже позаботились. Отец покойного Низамеддина жив и здоров и сейчас как раз находится по пути в Бухару. Арбакеш у них наш человек. Хотим надеяться, что господину зодчему не будут грозить в дороге никакие опасности.

— Слава аллаху, — промолвил Фармон-каль.

— Слишком дорого вы просите за свой товар, — перебил его Талаба, — такой и цены-то нет. Пойдем-ка сейчас на базар и порасспрашиваем добрых людей, приценимся. Поняли все? — шепотом добавил он.

— Поняли! Будьте здоровы, — сказал Фармон-каль. Они шагали по пыльным улицам Герата, восхваляя ум и проницательность юного Талабы. Видно, сами небеса возроптали против жестокости тимуридов, потому-то народ и стал на путь мести, потому-то и тянется к хуруфитам, и в этом проявляется воля всевышнего. И еще говорили они, что готовы по первому знаку Талабы и Харуна-ткача взять в руки пики и сабли, что готовы пролить кровь, что милости божьей достойны не шахи и амиры, а простой народ. «Ведь недаром же Талаба первым подумал о том, чтобы отец покойного Низаметдина мог благополучно добраться до Бухары, послал вместе с ним нашего человека, в том великая его заслуга, доказательство его проницательности и ума, и если мы во всем будем верить этому достойному юноше, дим свою жизнь за правое дело, значит, не зря мы страдали и мучились», — думали они.

А в следующую пятницу к Джаме-мечети на полуденный намаз тек поток людей, и среди них, виновато втянув голову в плечи, шагал Сулейманбек. После отъезда Ибрагима Султана в Шираз принц Байсункур-мирза внезапно отстранил Сулейманбека от должности. Три палача слепо выполняли волю правителей — Караилан, Мухаммад Аргун и Сулейманбек. И вот настал час Сулейманбека, с плетки которого еще стекала кровь невинно замученных им людей, и его, этот столп государева престола, этот гвоздь, скреплявший устои царской власти, в мгновение ока вырвали, словно клещами, и выбросили за негодностью, разоблачив его гнусные деяния как лихоимца и распутника. И весть эта мигом распространилась по городу, переходя из уст в уста. Уже давно этот человек, скромный и смиренный на вид, привлек внимание Ибрагима Султана. Говорил он тихо и кротко, внимательно выслушивал приносимые ему жалобы, ласково трепал просителя по плечу, а сам пинком низвергал его в пропасть, давая волю неукротимой злобе и коварству. Умея подлаживаться к жестокому нраву Ибрагима Султана, Сулейманбек губил сотни люден ради личного обогащения, ради ненасытной своей корысти сжег он их очаги, развеял, как говорится, мягкое их ложе. Трижды приходил зодчий к Сулейманбеку просить о смягчении участи сына, и всякий раз этот кровавый палач обходился с ним мягко и ласково, а потом бежал к царевичу и, желая делом доказать свою преданность престолу, настаивал на поголовном истреблении хуруфитов. И он добился своего. И вот теперь, когда сорвана была с него личина человеколюбия и милосердия, когда прогнал его Байсункур-мирза, он сидел дома, не смея высунуть носа на улицу, сидел отверженный, не смея показаться на глаза соседям. Да и кому он пойдет жаловаться, ведь даже сам Шахрух знал цену этому грязному лицемеру.

Но прошло два-три месяца, и, подобно улитке, выглядывающей из своей раковины, выглянул на свет божий и Сулейманбек, поозирался вокруг. Тишина. И тогда отправился на свадебный пир к соседу. Перед ним поставили поднос с лепешками и сладостями, но никто не сел с ним рядом, никто не перемолвился с ним ни словом. И сидел он один, словно прокаженный. И тогда он покинул пир. И еще раз вышел он из дому, но теперь уже на похороны. И снова люди сторонились его и никто не разговаривал с ним. Его незаметно оттеснили в сторону, когда он пытался подставить плечо, чтоб хоть пять шагов пронести носилки с покойным, и в Джаме-мечети люди предпочитали сидеть пусть у самого выхода, только бы не рядом с ним. И хотя видел все это Сулейманбек и чувствовал людское отчуждение, тем не менее, по природной своей наглости, старался втереться в доверие к людям.

— А почему бы нам не расправиться с этим негодяем? — спросил как-то Фармон-каль, потрогав свой обоюдоострый кинжал, засунутый за голенище сапога. — Благое дело совершили бы.

— Ты что, забыл? Ведь мы же должны обо всем советоваться с Талабой.

— Верно, верно, — подтвердил Фармон-каль и, с улыбкой оглядев лоснящуюся физиономию друга, добавил — Оказывается, и ты умеешь давать умные советы.

— Стало быть, ты считал, что весь ум достался тебе? Видно, от избытка ума у тебя вся башка тлей покрылась и стала заскорузлой на манер сушеного абрикоса.

— Ай да молодец, — от души расхохотался Фармон-каль. — Ты, пожалуй, согласен, как телок моей тетушки, лизать сутки напролет этот сушеный абрикос, чтобы ума набраться.

— Замолчи, дружище, — возмутился Парфи. — Тошнит даже. Хорошо еще, что тебе в свое время паршу с башки шумовкой содрали, а то летали бы за тобой роем мухи со всего Герата.