Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Этот «конквистадор» ничем не похож на свирепого искателя заморского золота… И всем — на расхожего мечтателя романтической и символистской поэзии. И все же Гумилев, отрекшись от своей первой книжки, счел возможным включить именно этот сонет в окончательный вариант «Романтических цветов» — стало быть, в свой «основной корпус». Правда, последние строки он изменил:

И если в этом мире не дано
Нам расковать последнее звено,
Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца,
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.

Эта замена, честно говоря, стихи не спасает. Но, видимо, в них сказалось что-то внутренне очень важное, что-то, на что Гумилеву просто еще не хватало слов.

Почти без изменений вошло в основное собрание стихотворение «Греза ночная и темная» («Оссиан»):

На небе сходились тяжелые, грозные тучи,
Меж них багровела луна, как смертельная рана,
Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий
Упал под мечом короля океана, Сварана.

Это и в самом деле не по-юношески мастерское стихотворение — не вдохновенное, но мастерское. Гумилев учится уже не у Бальмонта, а у Брюсова (а через него — у парнасцев) — и учится очень успешно. Не случайно, однако, эта «Греза» — единственное во всей книге стихотворение, связанное с конкретным культурным материалом. Все остальное — и «Сказание о королях», выразительный отрывок из которого автор тоже позднее перенес в «Романтические цветы», и посвященная Поляковой «Дева Солнца», и странная поэма о мудрой «жене» и ее сестре-дриаде (несомненно, связанная с юной Горенко — образы этих двух сестер, вывернутые наизнанку, всплывут через десять лет в «У самого моря») — все это романтические сказки, фэнтези, иногда красивые, иногда нелепые («Песня о певце и короле»). Здесь все вперемешку — короли, барды, дриады, Заратустра, Григ… Но ведь что-то от романа фэнтези есть во всем творчестве Гумилева, и надо это в нем принять, чтобы полюбить его. Во всяком случае, его первой (точнее, «нулевой») книге это сказочное начало придает своеобразную (и обаятельную) цельность.

Что касается техники, то юный Гумилев (конечно, со времен альбома Машеньки Маркс выросший неизмеримо) временами берет очень точную и требующую сильного голоса ноту — а временами пресмешно пускает петуха. Как, собственно, в юности и положено.

Вот пример неуклюжего места («Людям будущего»):

Издавна люди уважали
Одно старинное звено,
На их написано скрижали:
Любовь и Жизнь — одно.
Но вы не люди, вы живете,
Стрелой мечты вонзаясь в твердь,
Вы слейте в радостном полете
Любовь и Смерть.

А вот пример сильных и взрослых (и по-настоящему гулких, звучащих) строк:

И осень та была полна
Словами жгучего напева,
Как плодоносная жена,
Как прародительница Ева.

Книгу Гумилев раздарил своим знакомым — вплоть до горничной Зины, вскоре перешедшей от Гумилевых к Кленовским и с гордостью показывавшей новому молодому барину книжку старого.

По словам Кривича, в числе тех, кому был подарен экземпляр, был и Анненский. В ответ Гумилев якобы получил «Тихие песни» — первую (и единственную прижизненную) книгу Анненского, вышедшую в 1904 году под псевдонимом Ник. Т-о, с надписью:

Меж нами сумрак жизни длинный,
Но этот сумрак не корю,
И мой закат холодно-дынный
С отрадой смотрит на зарю.

Всеволод Рождественский (со ссылкой на Кривича) передает следующий анекдот о том, каким образом это произошло:

Гумилев, бывший дежурным по классу, перед уроком латинского языка вложил свою книжечку в классный журнал, принесенный из учительской, и положил на кафедру… Прогремел звонок, возвещающий «большую перемену», и Анненский покинул класс с журналом в руках. Кончилась перемена, и Гумилев отправился в учительскую за журналом для другого преподавателя. И, идя обратно по длинному коридору, обнаружил директорский подарок.