Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Может быть, Гумилев и был в данном случае несправедлив к своей бывшей возлюбленной. Другие — в том числе Мандельштам — в рукопожатии ей не отказывали. Но красавица хорошо, уже вполне по-советски, отомстила Гафизу, добившись отстранения его от руководства литературной студией Балтфлота (и лишения соответствующего пайка). Вслед за тем Лариса, явившись к Ахматовой и осыпая ее лестью, предлагала взять Леву (который жил в Бежецке у бабушки) к себе в семью. Вот это была бы месть так месть! Можно лишь вообразить, каким приемным отцом для мальчика был бы Раскольников, ненавидевший Николая Гумилева тяжелой мужской ненавистью. А в 1922 году из Афганистана (где Раскольников был послом) Лариса писала матери: «Если бы перед смертью его видела — все бы простила ему, сказала бы, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца».

Было «желание за него умереть». Были свечки в часовне на Каменном. Но ни разу — ни в одном письме! — Лариса не поинтересовалась ни душевным состоянием Гафиза, ни физическими условиями его жизни в окопах.

И тем не менее именно Лариса Рейснер напечатала 30 апреля 1917 года в газете «Новая жизнь» стихотворение, по-своему в русской поэзии уникальное. Лариса была совершенно бездарна как стихотворец. Но — в первый и последний раз в жизни — ее осенило что-то похожее на поэтическое вдохновение. Она создала образец «суровой», «черной» фронтовой поэзии, подобный тем, что — несравненно искуснее, конечно! — писали в те годы ее английские сверстники: Уилфред Оуэн, Зигфрид Сэссун, Айзек Розенберг…

Мне подали письмо в горящий бред траншеи.
Я не прочел его, — и это так понятно:
Уже десятый день, не разгибая шеи,
Я превращал людей в гноящиеся пятна.

Потом, оставив дно оледенелой ямы,
Захвачен шествием необозримой тучи,
Я нес ослепший гнев, бессмысленно упрямый,
На белый серп огней и на плетень колючий.

Ученый и поэт, любивший песни Тассо,
Я, отвергавший жизнь во имя райской лени,
Учился потрошить измученное мясо,
Калечить черепа и разбивать колени.

Твое письмо со мной. Нетронуты печати.
Я не прочел его. И это так понятно.
Я только мертвый штык ожесточенной рати,
И речь любви твоей не смоет крови пятна.

Можно ли увидеть в герое этого стихотворения Гумилева? Да, наверное, можно, хотя самолично «потрошить измученное мясо» ему, в отличие от Юнгера, кажется, не пришлось.

Служба Гумилева в гусарском полку была недолгой. Уже 11 января на собрании офицеров была объявлена новость: полк предполагается направить во Францию. Западные союзники испытывали недостаток в живой силе. Россия помогала им — в обмен на вооружение и патроны. Подробнее об этом проекте (с которым Гумилеву пришлось непосредственно соприкоснуться) мы расскажем в следующей главе. Однако на запад направлялась лишь часть полка. Два эскадрона оставались в России и приписывались к стрелковому полку — в том числе тот, где служил Гумилев. Но дальше гнить в окопах, да еще в составе пехотного стрелкового полка, он вовсе не хотел[130]. В письмах к Рейснер он строит различные планы. В какой-то момент перед ним маячит несомненно привлекательная для него перспектива — отправиться в Персию, где также шли военные действия. Но тут 23 января его командируют на станцию Турцевичи Николаевской железной дороги (близ Окуловки, где Гумилев когда-то бывал у Ауслендера) для закупки фуража, в распоряжение полковника барона фон Кнорринга.

Живя в Окуловке, поэт часто бывает в Петрограде, видится с Ахматовой, живущей в столице у Срезневских, пытается заниматься литературой — и даже успевает один день (28–29 января) отсидеть на гауптвахте за неотдание чести генералу от инфантерии Пыхначеву. Тем временем армия, уставшая от войны, начинает стремительно разлагаться, а в столице возникают продовольственные сложности. 9 февраля Гумилев пишет из Окуловки Рейснер: «Мой полковник застрелился, и приехали рабочие, хорошо еще что не киргизы, а русские». Можно по этой лаконичной фразе попытаться восстановить картину постепенно нарастающего безумия.

26 февраля, оказавшись очередной раз в Петрограде, Гумилев позвонил Ахматовой и с удивившим ее спокойствием сказал: «Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку». В столице начиналась революция.

Глава девятая Путешествие героя

1

В конце февраля 1917 года в Петрограде начались беспорядки, ставшие для империи роковыми.