Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Мои ребяческие игры
Смеялись в ярком зное той земли,
Где за околицами тигры
Добычу ночью чутко стерегли.
……………………..

Мой император, англичанин,
Живет в далеком северном краю.
Я за него в сраженьи ранен,
И за него я снова кровь пролью.

А Кузмин, пользуясь случаем, сводил свои давние счеты с германской культурной традицией и «большим стилем»:

Одумается ли Германия
Оставить пагубный маршрут,
Куда ведет смешная мания
И в каске Вагнеровский шут?

Это были столичные изыски, но патриотические стихи писали и в провинции. Учитель Александр Боде из Самары создал, к примеру, песню, начинавшуюся так:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С тевтонской силой темною
С проклятою ордой…

Современники этих стихов не заметили — да и фамилия у автора была подозрительно тевтонская; но учитель Боде дожил до Второй мировой — и имел неосторожность послать свой давний опус поэту-депутату Лебедеву-Кумачу. Присвоенная и переделанная им песня зажила новой жизнью.

«Военная» поэзия 1914–1915 годов — это, конечно, и «Петроградское небо мутилось дождем» Блока, и «Реймс и Кельн» Мандельштама, и «Молитва» Ахматовой, и «Тризна» Хлебникова, и военные стихи Гумилева… Но это была малая и чужеродная капля в море патриотической графомании, такой же массовой, как революционная графомания в 1905 году.

О настроениях литераторов лучше всего свидетельствуют записи в знаменитом рукописном альманахе К. Чуковского — «Чукоккале». На вопрос о том, как и когда закончится война, хозяин дома отвечает: «К 25 декабря. Жду полного разгрома швабов». Победы к Рождеству ждет и Евреинов. Две дамы — Е. Молчанова и М. Чуковская — ожидают победы через три месяца. Репин надеется, что результатом войны станет «свободная федеративная Германия», а журналист Не-Буква (Василевский) мечтает о «Соединенных Штатах России». Все эти записи сделаны 3 августа 1914 года.

2

У большинства русских писателей патриотические чувства выражались в манифестациях и стихах. Очень немногие непосредственно приняли участие в войне.

Французская поэзия недосчиталась Шарля Пеги и умершего от фронтовых ран Аполлинера, английская — Т. Э. Хьюма, Руперта Брука, Уилфреда Оуэна, Айзека Розенберга, немецкая — покончившего с собой на военной службе Тракля… Но единственной жертвой, которую (косвенно) понесла из-за Первой мировой войны русская поэзия, был граф Комаровский, царскосельский фланер.

Да и до фронта, собственно, с оружием в руках добрались лишь два крупных русских поэта — Николай Гумилев и Бенедикт Лившиц. Оба ушли на фронт добровольцами в начале войны… Все остальные если и были призваны, то попали в тыловые части (как, к примеру, Блок и Хлебников) или служили на нестроевых должностях. Маяковский, в первые дни войны, по собственному утверждению, тоже пытавшийся «записаться добровольцем» (не взят из-за политической неблагонадежности), когда два года спустя очередь дошла-таки до него, «притворился чертежником»; о синекуре Есенина в придворном госпитале и говорить нечего. Некоторые (как Брюсов) отправились в прифронтовую полосу военными корреспондентами. Но в дни Первой мировой (в отличие от Второй) военные корреспонденты не считались боевыми офицерами, и никому из них не пришло бы в голову, как Константину Симонову, кичиться своею доблестью.

Что же заставило двух поэтов добровольно отправиться на фронт? Лившиц в «Полутораглазом стрельце» сам толком не может ответить на этот вопрос. Ему, еврею и футуристу, казалось бы, меньше всего пристал имперский патриотизм. К тому же он уже прослужил год «вольнопером» в «аракчеевской казарме» под Новгородом — иллюзий насчет русской армии у него быть не могло. Но Петербург заразил одессита, а потом киевлянина Лившица (как и Мандельштама) пафосом государственности, который в его случае причудливо мешался с гилейским «восточничеством». Главными причинами были все же усталость от богемной жизни и чувство тупика. Про войну можно было сказать словами Баратынского о смерти: «Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей».

Для Гумилева война была не только выходом из тупика, но и способом доказать свою мужественность, еще одной формой реализации утопии героической действенности, намеченной в «Капитанах» и «Родосе». Патриотические соображения были, видимо, и у него не на первом месте.