Зодчий

Тяжкий это был день. И на следующее утро он не поднялся с постели, знал, что сейчас бесполезно идти к Байсункуру-мирзе просить пощады и заступничества. Никуда он не пошел.

Уже к вечеру вернулся с работы Заврак Нишапури, сообщил, как идут дела на строительстве, и удалился в свою комнату. Зодчий почти не слышал слов Заврака.

И назавтра он не вышел из дома. И снова Заврак рассказывал ему о работе и, расспросив Масуму-бека о делах, жалел своего устада. В тот же день он написал своему другу Зульфикару. Первое письмо было отправлено с караваном, возвращавшимся из Герата в Бухару. Заврак писал о здоровье зодчего, о своих делах и кое-что о человеке, имя которого прямо не называлось. Ведь Зульфикар признался другу, что полюбил дочь своего устада. Он ничего не скрывал от него и был счастлив, что во всем признался другу.

Целую неделю зодчий не выходил из дома. Он лежал в постели, словно больной. О делах на строительстве медресе он узнавал от своего верного ученика Заврака. И однажды, разговаривая с Завраком, пожалел о том, что был несправедлив к Зульфикару Шаши и отослал его в Бухару.

Заврак всячески старался успокоить устада, твердил, что вот, мол, бог даст, скоро отпустят Низамеддина и все у них уладится. Старик только вздыхал в ответ. Как ему хотелось поверить в немыслимое это счастье, которому нет равного на свете, — увидеть сына!

И прежде Бадия редко разговаривала с учениками отца, старалась не попадаться им на глаза и лишь изредка при встрече с Завраком скромно здоровалась. За последние дни она осунулась, ходила печальная. Она расспрашивала Заврака о делах, порою входила с ним к отцу, но не смела открыто спросить о Зульфи-каре, хотя много и часто думала о нем, знала, что Заврак имеет от него вести. Теперь, когда Зульфикар был далеко от нее, он казался ей яркой, недоступной звездой.

И чем больше утекало времени, тем дороже становился он ей. Слишком много места он занимал в сердце ее, чтобы она могла решиться заговорить о нем с Завраком.

Заврак садился у постели устада, подолгу беседовал с ним, сообщал новости. Одной из них был отъезд устада Кавама в Балх. Там началась реставрация медресе Ходжи Мухаммада, Байсункур-мирза выделил на это значительные средства, и устад Кавам возглавил работы.

— Да, — раздраженно отозвался Наджмеддин, — в одной руке царевич держит розу, в другой — обнаженную саблю. Не понимаю. Да, да, ничего не понимаю. Что происходит? Уж не близок ли конец света? Все смешалось — руины с цветниками, сабля с мастерком штукатура, яд с медом, правда с несправедливостью. Конечно, мне не пристало произносить такие слова. За долгие годы я ничего худого от царского двора не видел, но за что разбили мне сердце, за что отняли моего мальчика? Ходят разные худые слухи, господи, прости меня, раба твоего недостойною, грешного раба твоего.

Прошло две недели, и, не в силах выдержать неизвестности, зодчий пошел просить милости у царевича. Мирза выразил зодчему сочувствие и сожаление, но сказал, что сын его причастен к покушению на его величество, что связался он с «дурными людьми» и что вина его воистину велика.

На допросе он сознался, что входил в группу хуруфитов и что если бы Ахмаду Луру почему-либо не удалось привести в исполнение свой злодейский замысел, вместо него пошли бы на цареубийство Азу или Харун, уже готовые к этому. Ну, а если бы не удалось и им, то он, Низамеддин, должен был заменить их…

Сейчас ищут человека по имени Харун, но еще не наш ли.

Услыхав эти страшные вести, зодчий потерял сознание, а когда его наконец привели в чувство, царевич весьма красноречиво доказал ему, что отец не отвечает за тяжкое преступление сына, что только сын понесет заслуженную кару и это не коснется их семьи. А когда все утихнет и государь выздоровеет совсем, царевич сам будет предстательствовать перед отцом не числить зодчего в рядах врагов, вернуть ему уважение, дать возможность работать, как прежде. Словом, царевич заверил в этом зодчего.

Наджмеддин молча выслушал его слова, холодно попрощался и вышел.

Узнав об участи брата, Бадия пришла в отчаяние. Ах, как она жалела, что брат ее не скрылся, не исчез, как этот Харун.

Но ведь не все эти люди, думала она, которые, жертвуя жизнью, открыто выступили против власти тимуридов, обнаружены и заточены в крепость. Остались же, должны остаться на свободе сторонники хуруфитов. Так почему же они сидят сложа руки, почему ничего не делают, чтобы освободить своих попавших в беду товарищей? Где же их верность? Неужто всех их уже переловили? Неужто ни одного не осталось на свободе?