Зодчие

Вот прошел последний, запоздалый боярин, и толпа снова замерла в нетерпеливом ожидании: хоть до вечера будут стоять люди, лишь бы своими ушами услышать, что порешит думское сиденье…

Истово поднявшись на Красное крыльцо и пройдя через Среднюю палату, бояре входили в Столовую избу, где собиралась Дума.

Царь Иван – длинный, но еще с юношески узкими плечами, с румянцем на худом горбоносом лице – нетерпеливо оглядывал собиравшихся советников. Они входили чинно, по уставу, кланялись царю, касаясь рукой пола, рассаживались по лавкам, покрытым персидскими и индийскими коврами.

Явился брат царя, Юрий Васильевич, не по годам полный, с глуповатой улыбкой на одутловатом лице.

Митрополита московского Макария усадили на почетное место – в кресло, обитое парчой, пронизанной золотыми нитями. Макарий задумался, уронив седую голову. На груди митрополита сиял золотой крест, в руке – резной посох с набалдашником слоновой кости.

Чуть пониже Макария поместился скромно одетый благовещенский поп Сильвестр. Его пламенные черные глаза пытливо всматривались в лица бояр: как они поведут себя, не станут ли пугать царя трудностями предприятия, которое всецело одобряла Избранная Рада…

Бояре, одетые в длинные шубы и высокие меховые шапки, сидели, сонно кивая бородами – седыми, рыжими, черными. Иные старались преданно поймать царский взгляд, а что на душе у них – кто знает!..

У ног Ивана свернулся клубочком на полу шут – разноглазый мужик с длинным туловищем и короткими кривыми ногами.

– Не в пору, Васильевич, Думу затеял, – пискнул шут. – Надоть бежать в бабки играть, а ты тута с боярами…

Иван ткнул шута в бок носком желтого сафьянового сапога:

– Ври, дурак, да не забывайся!

Солнечные лучи, проникая сквозь цветные стекла оконных решеток, рассыпались игривыми зайчиками. Один озорной лучик, красный, плескался на шашечном полу возле шута, а тот ловил его колпаком и осторожно совал под колпак руку.

Царь повернулся, и нестерпимо ярко заискрились алмазные пуговицы лимонно-желтого парчового кафтана. Иван Васильевич невольно улыбнулся, глядя на проделки шута. Улыбка стерла привычное выражение царского достоинства, разгладила складки у губ, и стало видно, как государь еще молод…

Иван повернул голову к веселому, румяному Алексею Адашеву, стоявшему за троном:

– Почнем, что ли, Федорович?

– Время, государь! Все в сборе.

Услыхав, что царь собирается открывать заседание Думы, шут незаметно юркнул из палаты: не пристало ему, темному мужику, слушать, как знатнейшие люди государства будут решать важные дела.

Царь обвел острым взглядом притихшее собрание.

– Бояре, советники мои излюбленные! – начал Иван. – Ведомо вам, какая измена учинилась против нашего дела в Казани. Наглые Кебяк-князь с товарищами присягу порушили, наших людей похватали и побили, город закрыли. Ужели стерпим измывательства мусульманские?..

Все долго молчали. Первым заговорил митрополит:

– Шел я к тебе, государь, и зрел на площади несметное сборище народное. Не из праздного любопытства сошлись перед твоим дворцом люди московские: велика их ревность услышать справедливый приговор помазанника божия и его мудрых советников – навеки укротить нечестивую Казань!

– Не ихнее это дело в государские дела мешаться! – злобно прогудел боярин Федор Шуйский. – Дай им волю – они тебе и на шею сядут! Чай, всем нам памятен пятьдесят пятый год![133]

Удар был нанесен метко. Лицо царя побагровело от неприятного воспоминания, а бояре сердито заворочались на лавках. Но митрополит возразил примирительно:

– Господь велел прощать вины грешникам даже до семижды семидесяти раз! И в сегодняшнем собрании зла не вижу, с похвальным чувством пришли люди: хотят пролить кровь за правое дело, за благоденствие русской земли… Всем ведомо – и тебе, государь, и вам, бояре: не мы, зде[134] сидящие, малочисленные и телесным составом слабые, поднимемся с оружием на грозного врага, а те простые духом, но мощные телом, кои во множестве стоят у дворца и с верою ждут нашего решения…

Макарий смолк.

Веселый колокольный перезвон докатился в палату, отгоняя докучные заботы, пробуждая в боярах приятные и слегка печальные воспоминания о днях детства, когда под такой же переливный звон пасхальных колоколов играли они на изумрудно-зеленой траве.

Андрей Курбский, боярин Дмитрий Пронский и еще двое-трое других в кратких речах поддержали Макария. Большинство советников молчало, отводя глаза от властного, угрюмого взора попа Сильвестра.