Зодчие

Воздух в Грановитой палате сделался душен, свечи едва горели среди испарений от питий и кушаний. В тумане мелькали раскрасневшиеся бородатые лица, расстегнутые шубы; под ноги попадали потерянные владельцами шапки. Ноги скользили по лужам от пролитого вина и меда…

Голован разбудил своего старого учителя. Они вышли на свежий воздух, вздохнули с наслаждением и, пошатываясь, добрели до кремлевских ворот; там ждал их с лошадьми Филимон.

– Вот так пир!.. – бормотал Голован.

Глава III Поездка в Выбутино

Казанский поход принес многочисленные награды отличившимся ратникам и воеводам; не забыл царь и тех, кто, оставаясь в тылу, неустанным трудом готовил победу.

Федор Григорьевич Ордынцев «за доброе смотрение над Пушечным двором» и за то, что отлитые им пушки оказались хороши, был пожалован саном окольничего.

«Эх, отец не дожил, вот бы порадовался!» – подумал Ордынцев, когда ему сообщили о царской награде.

Голован за усердное и умелое руководство строительными работами при осаде Казани получил звание государева розмысла. Теперь путь на родину был ему открыт. Он уже не беглый монастырский крестьянин, а строитель, заслуги которого отмечены царем. И Голован немедленно после получения царского указа собрался в путь.

По возвращении из Казани Андрей поселил наставника и его приемную внучку в своей избе, а сам ютился в людской. Но насмешки дворни так надоели зодчим, что они решили на время увезти Дуню в Выбутино, к родителям Андрея.

Ясным январским днем 1553 года выехали из Москвы Андрей, Никита и Дуня.

Дуня ехала на маленькой косматой лошадёнке. Девушка тепло укуталась в беличью шубку; из-под меховой шапки весело глядело разрумяненное морозом лицо. Все нравилось ей на Руси: и огромный город, который она только что оставила, и сосновый бор с ветвями, осыпанными снегом, и новая теплая шубка, и лошадка Рыжуха, спокойно трусившая по гладкой дороге… Дуня не знала, что ее беспричинная радость навеяна чувством юной любви. Но когда на нее с улыбкой взглядывал Андрей, девушка смущенно опускала глаза.

После семнадцати дней утомительного пути подъезжали к Выбутину вечерней порой. Сердце Андрея билось неровно; его сжимала сладкая боль: вот она, родина, милая, покинутая… Двенадцать лет не был он дома!

Показалась длинная улица, растянувшаяся вдоль Великой, теперь скованной льдом, занесенной глубоким снегом.

Голован искал глазами родную избу. Вот и она… Какой маленькой она показалась!

Андрей вошел в избу, навстречу поднялись сумерничавшие старики.

– Кого бог нанес? – спросил Илья.

Но материнское сердце уже признало вошедшего.

– Андрюшенька! Кровинушка! – Афимья с плачем бросилась к сыну.

– Батя! Мамынька!..

Голован поклонился в ноги отцу с матерью. Они обнимали его, целовали. Афимья начала причитать по обряду, но в этом причитании слышалась великая радость матери, снова увидевшей сына.

Отец сильно изменился за протекшие годы. Он стал ниже Голована, волосы его совсем побелели.

– Андрюшенька! Маленький мой!.. – разливалась около сына Афимья.

Илья спохватился первый:

– А на дворе, Андрюша, что за люди?

– Ох я безрассудный! Там Булат, наставник мой!

– Булат? Жив?! А мы его по твоим грамоткам за упокой записали, поминанье подавали…

Илья выбежал на улицу, пригласил спутников сына.

Зажгли лучину. Изба наполнилась шумом, движеньем. Булат покрестился перед иконой, облобызался с хозяевами. Смущенная Дуня стояла возле двери.

– А это кто же с вами, девка-то? – тихонько спросила Голована мать.

Булат расслышал вопрос:

– Это? Это мне дочку бог послал в чужой земле.

Дуня заплакала. Афимья женским чутьем поняла, как тяжело и неловко девушке у чужих, незнакомых людей. Старушка обняла ее, ласково повернула к себе:

– Славная моя, бастенькая![180] Годков-то сколько тебе?

Дуня смущенно молчала.

– Чего ж робеешь, касаточка? Пойдем-ка, я тебя обряжу по-нашему, по-хрестьянски!

Через несколько минут все ахнули: за Афимьей вошла в избу стройная высокая девушка с толстой русой косой, в нарядном сарафане, с ожерельем на груди. С миловидного лица смотрели заплаканные, но уже улыбающиеся глаза.

– Вот! – привскочил с лавки Илья Большой. – Ай да сынок! Гадал поймать сокола – словил серу утицу!

Андрей смутился и бросился доставать привезенные родителям подарки. Матери с поклоном подал персидскую шаль, а отцу – теплый кафтан.

Старики обрадовались, как дети.

– Теперь я этот плат в праздники стану надевать, – говорила Афимья, пряча подарок в укладку.

А Илья нарядился в кафтан и повертывался, стараясь казаться молодцом.

– Справский кафтан, хошь бы и не мне носить, а самому тиуну! Ну, спаси тебя бог, сынок!

Голован с грустью смотрел на когда-то могучего отца, сильнее которого, казалось, не было никого на свете…

Стали укладываться спать. Дуня со старухой забрались на печку, а мужчины легли на полу.

– Ну, теперя, сынок, все поряду сказывай! – молвил Илья, обнимая шею сына здоровой рукой. – Шутка ли: двенадцать годов прошло, как тебя не видали! А все денно-нощно о тебе думали…

– Поличье, что ты с меня списал, я доселе храню, – улыбнувшись сквозь слезы, отозвалась старая Афимья.