Знание - сила, 2004 № 05 (923)

Мне эта сторона сюжета с эйдосами чрезвычайно интересна. А для Пригова она на далекой периферии жизни. Слово «эйдос» он не использует в смысле, какой придаю ему я. Полнота его бытия в языке гуманитарном. Не удивительно, что эйдосы и следы их бытия мы не только видим каждый со своей стороны, но и называем разными именами.

Это неизбежно. И это замечательно. Иначе не появилось бы мое обобщение силлогистики Аристотеля. Или такое стихотворение Пригова:

«Там, где с птенцом Катулл, со снегирем Державин/ И Мандельштам с доверенным щеглом/ А я с кем? — я с Милицанером милым/ Пришли, осматриваемся кругом/ Я тенью легкой, он же — тенью тени/ А что такого? — вся к на свой манер/ Там — все одно, ну — два, там просто все мы — птицы/ И я, и он, и Милицанер».

Не метафора, а реальность

В мире платоновских форм Пригов — «тенью легкой», его Милицанер — «тенью тени», как и Мандельштам со щеглом, Катулл с птенцом, со снегирем Державин. Почему там вообще «все мы — птицы»? Кому-то покажется странным, но это прямая констатация. Не вымысел поэтический, не игра слов.

Дмитрию Александровичу привычно соглашаться с теми, кто видит здесь метафору. Я не из тех. Для меня это точное обозначение реальности, столь же очевидной, как реальность материальная, физическая. Пригов, мною созданный персонаж с этим именем, как и я, реагирует на эйдетическую природу мира, выражая доступными ему средствами итог своих наблюдений.

Непреднамеренная поддержка

Меня поражает основательность и четкость, с какой работает Дмитрий Александрович. Обживая другую сторону того же мира, я вижу в его текстах эстетически оформленное внятное отношение к той же реальности, существование которой было осознано в глубокой древности Платоном, Аристотелем, и не только ими. Это непреднамеренная поддержка моих занятий. Самое ценное для меня из всего, что только можно представить. Чудо, но это случилось.

В 90-е наше общение почти прекратилось. Поверх редких контактов мне помогали жить его тексты, достигавшие меня действия в современной культуре. А недавно они с Надей прилетели из Лондона специально, как сказали, на день раньше, чтобы быть в Литературном музее в Трубниковском переулке, 17, где я 21 января этого года давал моноспектакль «Когда бы не Елена...» по Галичу. Я был рад видеть их.

Имена

В 80-е, как и раньше, клубки ощущений формировали облик бытия в сознании. Но имен не было. А у Пригова были. Точные, легкие, ясные. Они моментально приживались и шли в дело. «Иной умрешь раз да и пожалеешь...» «Только вымоешь посуду, снова грязная лежит/ Уж какая тут свобода, тут до старости б дожить...» «Поскольку ты сам выбирал где родиться/ То с кротостью пущей неси/ Вот этого места событья и лица/ А нет, так тем боле неси...» «Обидно молодым конечно умирать/ Но это по земным по слабым меркам...» «Странна ли, скажем, жизнь китайца/ Когда живет на свете грек...» «Несильная жизнь эту жизнь производит...»

Ряд бесконечен. Образам актуального бытия Пригов дал имена, стянул обручами ассоциаций, вставил в язык. Масштаб действия огромен.

Лица

Забота об одноименных персонажах — органическая часть артистического амплуа Пригова. Он пастух этих метафизических тварей. В 80-е буквально каждый день пас их на текстовых ландшафтах. Заботился, чтоб были сыты, ухожены. Он любит их независимо от того, какие они. Не стесняет никак, те свободны. Могучая позиция. В итоге у Пригова, конечно, есть друзья, враги, недоброжелатели, почитатели. Но нет тех, кто, задетый им, не стал бы его сотрудником по работе в языке.

Среди персонажей с его именем инфернальные эстеты, женоненавистники, ерничающие шуты, творцы- пересмешники вторичных банальных сентенций. Тот, кто с самого первого знакомства живет во мне, — строгий классический поэт, родственник Кеведо, Борхеса, Даниила Хармса. Он свободно работает по обе стороны мнимой границы, отделяющей тексты письменные от текстов изобразительного искусства. С течением времени мой персонаж все менее уникален. Я этому рад. Кроме Льва Рубинштейна, среди современников не знаю никого, кто принял бы на себя в логосе роль столь же ясную, универсальную, четкую, равно приближенную как реальному персональному, лредкультурному, так и метафизическому культурному бытию.

Лев Рубинштейн 

Бытие в слове

Литература во всеобщем смысле для меня — абстракция. Тексты мне помогают строить себя, говорить, жить. Не помогают — иду мимо. Мимо Левиных текстов пройти не мог никак.

В начале 90-х мы встретились на бегу в переходе на Пушкинской. У меня при себе была только что вышедшая в Штатах «Физика логоса». В спешке надписал «Благодарю за бытие», и мы разбежались. Через минуту дошло: за бытие людей не благодарят. «За бытие в слове» надо было. «За бытие» и «забытие» — тоже никуда не годится. Но по сути мгновенный импульс был точен.

Театр текста