Знание - сила, 2004 № 05 (923)

Говорят: Восток, Восток... А Япония — тоже Восток, это по поводу русофилов и западников. Мы посередине, у нас система ценностей ближе к Востоку. Да, к Востоку — почитание императора или царя, почитание государства, склонность к коллективным действиям. Но у нас нет так называемой рисовой культуры, присущей всей Юго-Восточной Азии, — тщательная, нудная работа по 12 часов в день. Поэтому изобрести, вспыхнуть мы можем, а довести до того, что называется промышленной технологией, — не дано. И этому надо учиться.

Когда и кто создал сегодняшнюю российскую науку? В общем, Иосиф Виссарионович. В том виде, в тех организационных формах и масштабах, безусловно, да.

У многих людей сейчас ностальгия: раньше было лучше... Да, в чем- то многим ученым было лучше, но поезд уже идет, обратно он не вернется.

Когда вообще был золотой век российской науки? 60-е — начало 70-х. Дальше началось угасание, поверьте профессиональному экономисту, я хорошо знаю динамику показателей. В 60-е голы ежегодный прирост научных работников составлял 5—10 процентов, то есть удвоение человеческого потенциала за семь лет. Был распространен подход: «Новая идея — новая лаборатория, большая идея — новый институт». Почему? Потому что была гонка, два лагеря, а чуть раньше, до войны, была большая идея: построение коммунистического общества, равные возможности.

В итоге была построена мобилизационная экономика и во многом такая же наука. 18-летних можно было увлечь идеей, обучив на ранних стадиях, плюс воздействие пропаганды. И мы все, здесь сидящие, могли работать по 12 часов в сутки за 120 рэ. А после Второй мировой войны эксплуатировали вторую идею — зашита Отечества. Тоже абсолютно беспроигрышный вариант. И это правда, потому что когда говорят, для защиты Родины отдадим все, все и отдавали.

Мы ехали сюда на машине, я вспоминал про две беды на Руси; вот дороги все еще плохие. А ведь еще во времена застоя СССР был крупнейшим производителем цемента в мире. Мы производили цемента в полтора раза больше, чем США. Где же дороги? Сегодня мы понимаем, что надо было не ракетные шахты строить, а дороги. Но не строили. Или наши знаменитые танки. Горбачев впервые озвучил на последнем съезде КПСС в 1987 году, уже борясь с милитаризацией экономики: у нас, в СССР, 62,5 тысячи танков, а в США — 13 тысяч. Зачем нам столько? А затем, что после Второй мировой войны все еще была жива устаревшая доктрина: танковая армада движется на Европу.

Когда военная машина включена, остановить ее невозможно. Омский танковый завод, завод «с иголочки», с километровыми цехами, по которым можно ездить на велосипеде, в лучшие годы производил до тысячи танков в год! Говорили: конверсия, надо этот завод на трактора переводить. Невозможно! Проще и дешевле рядом построить тракторный завод, потому что иначе это будет золотой трактор.

Итак, в советские времена были две великие идеи. Первая — идеологическая, вторая — патриотическая. Были и ресурсы — нефтедоллары лились рекой. Был создан огромный научный потенциал. Система образования была хорошая, старые традиции были соблюдены, были совсем неплохие учебники, мы учились еще по Перышкиным и Перельманам. Но нормальная страна в мирное время не может работать только на одну армию или только на одну науку. В результате полностью деградировал гражданский сектор народного хозяйства, в том числе часть гражданской науки.

От чего больше всего сегодня страдают ученые? Мне кажется, не только от мизерной зарплаты, но и от потери ориентиров, потери ощущения своей нужности, значимости. Когда я в 1992 году на большой дискуссии в Академгородке СО РАН сказал, что в России слишком много науки, то был взрыв возмущения, и я «получаю» в обшем до сих пор за это. Мне говорили: вы что, против того чтобы в России было много образованных и культурных людей? Я говорю: нет, я — за. Но я подразумевал под «наукой» оплачиваемые из бюджета рабочие места. А для того бюджета, который Россия получила в 1992 году, все «научное наследство» СССР нести было не по силам. Надо было сохранить только лучшее. Спад в науке начался гораздо раньше. Замедление и этот знаменитый «поколенческий» разрыв начался в конце 70-х годов, когда прирост научных работников стал 1 процент в год, а в 1987 — 1989 годах число научных работников уже сокращалось.

Я все это веду вот к чему: давайте перестанем возвращаться туда, куда дороги нет, и пытаться строить такую же науку, которая была в СССР. Это абсолютно невозможно. Давайте строить новую науку, более компактную, гибкую, современную.

Главное, что произошло в 90-х, и главное в реформе науки — свобода. Свобода всем научным работникам, а не только тем, кто считался выездными. Любой из здесь сидящих, особенно из молодых, сам должен делать вывод, здесь остаться и за 120 рэ (в нынешнем понимании за 2000 — 3000 руб.) делать науку или уехать в США, в Германию и реализовать себя как ученого там. Это его выбор. Если он хочет заниматься чистой наукой, но у него семья или иные отягчающие обстоятельства, то он должен иметь право сам делать этот выбор.