Знамя девятого полка

– Ваш золдат? – кивок в сторону порванной красноармейской гимнастерки.

Все молчат.

Вперед выступает костистый длинный солдат с бритым лицом не то пропившегося пастора, не то эстрадного актера.

– Э-э, как вас называют? Это езть ваше лицо? – деревянным голосом спрашивает он. – Вы езть с ним из один регемент?

Шмелев – по виду плечистый, оборванный, неделю не бритый матрос – внимательно и хмуро с головы до ног оглядывает вышедшего из леса, точно припоминая и сравнивая с ним всех своих знакомых. Нет. Такого не было.

– В первый раз вижу! – решительно обрубает он. И, словно повторенное лесной опушкой эхо, протяжно гудит Джалагания:

– В первый раз. Пауза…

Переводчик сухим шершавым языком облизывает свои синеватые губы. Он лучше знает, как пишутся, нежели то, как они выговариваются, эти неимоверно трудные русские слова.

– Чито такой? Повторяйть!

Офицер слушает, не перебивая. Во всяком случае, пожилой красноармеец не кажется ему особенно подозрительным.

– Ну, ти… драй хундерт тейфель! Триста чертей! Часть? Полк? Бригада?

– Четвертого полка тысяча девятьсот сорок первой стрелковой дивизии,– безразлична отвечает пленный.

Сразу встав смирно, переводчик докладывает.

Офицер двигает лопатками, поправляя скользкие ремни портупеи. Цифра его сразу подавила. Он озадачен, лицо его каменеет. Унмеглих – невозможно! Таких номеров дивизий не бывает даже в Китае.

Немец вскидывается, как от уколь,– над ним, кадровым лейтенантом, смеются! И кто?!

– Хаазе! Точный перевод!

– Какой ты сказал дивизии? – почувствовав шпоры, оживляется переводчик.

– Одна тысяча девятьсот сорок первой стрелковой имени Фабрициуса… – по-прежнему невозмутимо подтверждает пленный.

– Как это может быть такой нумер, – возмущенно спрашивает переводчик, – это есть обман!

«Ага, такого у вас не проходили?» – со злорадным удовлетворением отмечает про себя Иван Корнев.

Человек в окровавленной гимнастерке пожимает одним плечом и в общем настороженном молчании говорит, глядя прямо в накрытый сталью каски лоб немецкого лейтенанта:

– Тысяча девятьсот сорок первая стрелковая дивизия только лишь третьего дня переброшена на северо-запад из глубокого тыла. Нас в числе других пяти дивизий…

– Ду люгст (Ты лжешь!)! – выслушав перевод, угрюмо роняет офицер и вплотную подходит к пленному, но прежней самоуверенности уже нет в его голосе. Это же Россия – колоссаль, бездна, черт знает что такое. Дисциплинированный, приученный к уважению перед цифрой мозг немца подавлен могуществом этого числа. Чего на русской равнине не бывает?

Пленный продолжает безучастно разглядывать эмалевую флюгарку свастики на округлой выпуклости шлема. Весь его вид подчеркивает: во-первых, он очень устал; во-вторых, ему, в сущности уже совсем немолодому, призванному из запаса рядовому бойцу, смертельно надоела эта изнурительная лесная война. И какой резон ему врать?

Только минут двадцать спустя, когда вся группа снова растягивается цепочкой, шага на три человек от человека, красноармеец в порванной гимнастерке, не поворачивая головы, очень внятным шепотом спрашивает идущего за ним следом Шмелева:

– А что со знаменем? Его успели вынести?

И так же, не поворачивая головы, продолжая размеренно шагать по частым кочкам, капитан-лейтенант шепотом цедит в затылок красноармейцу:

– Оно при мне, Андрей Федорович, только бы раздевать не сунулись…

Красноармеец молчит.

Шмелев не видит его лица.

Цепочка взбирается на пригорок, почти сплошь сизый от обметавшего его крупного гонобобеля.

Поскрипывает хвоя под ногой идущего впереди немецкого офицера. «Чьи вы, чьи вы?» – суматошливо допытывается какая-то невидимая пичуга из пряно-пахучих зарослей можжевельника.

Андрей Федорович говорит тем же редким и внятным шепотом. Позванивающий хвойными иглами ветерок помогает капитан-лейтенанту разобрать сухие горькие слова.

– Девятого Кронштадтского больше нет. Наша пятерка – все, что от него осталась.

Скрипит под ногой хвоя.

– Вы ранены? – разглядывая пятна запекшейся крови на гимнастерке Андрея Федоровича, шепчет Шмелев.

Тот отвечает не сразу – надо чуть приотстать от идущего впереди немца.

– Это кровь Стрельцова, ординарца. Благодаря ему и жив остался.

– Он вас переодел?

– Да. Оглушенного. Пришел в себя – танки уже за селом. Стрельцов лицом мне в ноги уткнулся. Мертвый. Меня переодел, а сам истек кровью. Вот так-то…

Идущий впереди немецкий солдат выбрался на чистое место и, не оглядываясь, пошел быстрее.

Андрей Федорович задерживает шаг. Через секунду он говорит шепотом, придерживая Шмелева за локоть:

– Учтите и передайте людям: немцы запутались в здешних лесах и топях. На допросах нужно всячески путать их и дальше. Начнем с тысяча девятьсот сорок первой имени Фабрициуса. Все мы из разных полков. Обязательно проинструктируйте людей…

4

..Во всяких тюрьмах сиживал в былое время Андрей Федорович Третьяков…

Однажды на ехидное замечание жандармского ротмистра: – Ишь ты какой образованный. Где учились-то? – он ответил: – В тюремном университете.