Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

— А брат мой был просто так — пустельга, — вздыхает Клавдия. — Хотя, может, и нехорошо этак вспоминать про брата. Но он вот именно не видел, какая может получиться жизнь. Уехал, живет сейчас в Утарове, работает где-то заведующим палаткой на базаре. Из председателей-то колхоза на базар. И все из гордости: живу, мол, в Утарове. А радость-то какая? Лучше бы здесь остался под руководством Тишкова. Тишков его оставлял звеньевым, а он обиделся. Это уж я многих замечаю таких, что все стремятся в начальники, а в начальники они не годятся. Только портят жизнь людям из-за своего самолюбия.

Сергею Варфоломеевичу казалось, что Клавдия это все говорит не про брата, а про него. Но он не хотел этого слушать. Он вышел из-за стола и стал рассматривать на стене аляповатую копию с картины «Утро в лесу». До него долетали теперь слова Григория Назаровича. Агроном опять говорил Перекресову, что у этого колхоза большие возможности, и делал какие-то подсчеты.

— Я убежден, — говорил агроном, — что тут в ближайшие годы будет все, что требуется крупному культурному хозяйству. Все будет!..

«Будет все, не будет только меня. Выживут они меня. Уже выживают!» — с каким-то печальным ожесточением подумал Сергей Варфоломеевич. И, увидев, что Перекресов и Григорий Назарович прощаются с Клавдией, снял с вешалки свой плащ и пошел за фуражкой, оставленной на подзеркальнике около буфета.

— Сколько с меня? — спросил он Клавдию, надевая фуражку.

— Они уже заплатили, — сказала Клавдия и улыбнулась.

И по улыбке ее можно было угадать, что она не только узнала, но и, пожалуй, жалеет его за что-то. Или это ему показалось оттого, что улыбка ее была по-прежнему озорная и в то же время чуть грустная.

Сергею Варфоломеевичу сильнее, чем час назад, захотелось постоять около нее, поговорить, хотя он еще не знал о чем. Но сейчас это было едва ли удобно, потому что Перекресов и Григорий Назарович, оглянувшись на него, уже вышли из чайной уверенные, что и он пойдет за ними. И он должен пойти. А то мало ли что они подумают про него, если он задержится тут, у стойки.

Он только сказал в легком замешательстве:

— Тебя и не узнаешь, Клава. Ты поправилась очень. Давно не виделись...

— Да и вас-то узнать нельзя, — опять улыбнулась она, уже не грустно, а с откровенным озорством и лукавством, что всегда ей шло...

— Я зайду еще к тебе, — пообещал он и вышел.

И напрасно вышел.

Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может быть, даже самые лучшие душевные порывы только потому, что это могло не понравиться кому-то, кто мог посчитать это несвоевременным, лишним или, еще хуже, дерзким.

Эта способность применяться к обстановке, действовать с расчетом на чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему некоторый успех. Его считали выдержанным, степенным и продвигали все дальше по служебной лестнице.

И он сознательно вырабатывал в себе умение вовремя смолчать, не торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше его, не проявлять страстей.

Он слушался во всем Капорова, когда Капоров был секретарем райкома, согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал дальнейших указаний, чтобы немедленно их выполнить.

Если б Капоров сказал, что в районной чайной надо навести порядок, Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из этой чайной! Но ведь не было такого разговора. И кампании такой не было — по борьбе за чистоту в чайной.

В районе были другие кампании, которые хорошо выполнялись. И район считался не последним в области.

Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг приехал вот Перекресов, и все, наверно, показалось ему плохим. И на чайную в районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в Желтые Ручьи его, может быть, обозлила. И то, что Федора Бескудникова вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть, тоже не понравилось. Конечно, не понравилось.

Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович, и еще какие-то мужики на площади около правления.

А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как на пустое место, как будто его здесь нет и не было, как будто он не работал, не старался, не вкладывал энергию. Но, может быть, Сергей Варфоломеевич не туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он все-таки не сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что он есть за человек и для чего он действует. Когда Сергей Варфоломеевич распекал работников, казавшихся ему нерадивыми, тем, кого он распекал, постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь распекал, помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он совсем не смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.

И сейчас, когда никто не видит его, он идет по улице в полной растерянности, отягченный наплывом мыслей, в которых не сразу и разберешься.

Что же делать Сергею Варфоломеевичу?

Вечер еще не наступил, но на улице смеркалось и дул легкий, свежий ветерок.

В каком-то длинном сарае уже зажгли свисающую с потолка большую керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.