Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

И вот он, должно быть, забыл все это. Все, должно быть, выветрилось из сердца до такой степени, что он способен теперь даже со смехом вспоминать про былые чувства: ухаживал, мол, когда-то за тобой, только и всего.

Это, конечно, неприятно Нонне Павловне. Это было бы неприятно, пожалуй, всякой женщине. Но в то же время всякой женщине, особенно когда ей под сорок, приятно слышать, что она все еще в той поре, когда за ней можно поухаживать, как он это грубовато сказал, укрывая ее плечи кожаным пальто.

2

Жеребец бежал навстречу рассвету. По обеим сторонам дороги белели каменные столбики и трепетали густой листвой толстоствольные тополя, которых раньше тут, помнится, не было. И белых придорожных столбиков не было.

И самая дорога была не такой прямой. Видно, ее заново наладили.

Нонна Павловна и Овчинников сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, — иначе в бричке и нельзя было сидеть. Но разговаривали они на самые отдаленные темы — отдаленные от их прошлого, от невозвратных дней юности, от той последней ночи на взгорье, у реки.

Похвалив жеребца за хороший бег, Нонна Павловна между прочим спросила:

— Ты, Филимон Кузьмич, работаешь по-прежнему... председателем?

— Нет, что ты! Я не председатель.

— А ведь был председателем. Мне Даша писала...

— Ну, это когда... еще до укрупнения колхозов. Я в «Красном пахаре» был председателем. А потом, когда мы укрупнились, выбрали другого...

— Кого же? Интересно...

— Бертенева Якова. Ты его не знаешь...

Нонна Павловна улыбнулась.

— Если ты на войне был майором и теперь не председатель, так ваш новый председатель, наверно, полковником был?

— Нет, зачем! — засмеялся Овчинников. — Наш председатель еще молодой. Он и на войне не был. Зоотехник он. Толковый паренек...

— А ты кем теперь работаешь? — спросила она.

— Я? Я — бригадиром. Вот сейчас тебя привезу, сдам с рук на руки, и надо на поля. Вечером уж мы с тобой всласть наговоримся...

Только теперь Нонна Павловна подумала, что разговор у них идет неправильно. Надо бы раньше всего спросить про сестру Дашу. Как она?

— Ничего, — ответил он. — Живем помаленьку, работаем. Ребята растут, учатся.

. — Старшей-то, Насте, кажется, шестнадцатый год?— прикинула Нонна Павловна.

— Восемнадцатый, — поправил Овчинников и, привстав, стегнул жеребца.

Стегнул, похоже, сильнее, чем хотел, и натянул вожжи так крепко, что жеребец вскинул передние ноги и перешел на галоп.

Из-под колес брички вихрем полетела не только пыль, но и щебень и крупные камни.

— Для чего такая скорость? — зажмурилась от ветра Нонна Павловна.

— Ничего. Пусть промнется, — сердито кивнул на жеребца Овчинников. — Пусть промнется, сытый, гладкий...

Все-таки воспоминания, должно быть, взгорячили Овчинникова. Он все привставал в бричке и, размашисто подстегивая коня, приговаривал:

— А ну, а ну, Буран! А ну!..

Только перед самым правлением колхоза Буран, как говорят шоферы, сбросил скорость. И тогда Овчинников, впервые поглядев прямо в глаза Нонне Павловне, сказал:

— Восемнадцатый год пошел с нынешней осени нашей Насте. Восемнадцатый. Столько, сколько тебе было тогда. Помнишь?

— Помню, — как виноватая, ответила Нонна Павловна.

— И похожа она здорово на тебя, — продолжал прямо смотреть ей в глаза Овчинников. — На вашу, словом, само-куровскую породу похожа.

— Это не очень хорошо, — несколько смущенно проговорила Нонна Павловна. — Дочка должна походить на отца. Тогда она будет счастливая. Есть такая примета...

— Ну, это мы поглядим потом, какая она будет по примете, счастливая или несчастливая. Это будет, однако, зависеть и от нее самой, — убежденно произнес Овчинников. — А пока она походит на тебя. Вылитая. И по обоюдному согласию мы назвали ее в твою честь Настей...

Нонне Павловне было почему-то неудобно сказать Овчинникову, что ее теперь зовут не Настей, что она даже в паспорте изменила свое имя. Отчество ей в паспорте не удалось переменить, но все-таки она величает себя не Пантелеймоновной, а Павловной. Так, пожалуй, красивее. Да и когда она могла бы обо всем этом сказать ему, если б даже захотела, — он ведь за всю дорогу не спросил ее, как она живет, как чувствует себя, где работает.

После какой-то странной вспышки, после внезапной горячности он умолк и молчал весь остаток пути.

— Ну вот, — сказал он, когда бричка остановилась у небольшого домика с высоким крыльцом, на котором — уже издали было видно — стояла женщина в малиновой кофточке.

Женщина эта проворно сбежала с крыльца и, заплакав, стала обнимать Нонну Павловну, еще не высвободившую ноги из брички.

— Настенька, родная, сестричка моя!—плакала женщина.

И не то чтобы Нонна Павловна не узнала сестру — она просто растерялась, увидев, что Даша совсем не такая, как думалось. Даша, оказывается, старенькая, и волосы с сединой, и лицо будто обгорелое, и кофточка не столько малиновая, сколько бурая, вылинявшая от стирки. Неужели нельзя было переодеться по случаю такой встречи? Или не во что переодеться?

3

Нонна Павловна обняла сестру и тоже заплакала.