Знак Вирго

У Юры кружилась голова, он чувствовал себя, словно на репетиции какой-то пьесы. (На репетиции — потому что зрителей не было.) А декорации простые: голые стены, стол, тумбочка, табуретка, железная кровать; освещение тусклое; действующих лиц — трое, все почти одновременно говорят, и о чем пьеса — непонятно.

Помнил Юра, как расспрашивал Ивана про его родителей — искал он их потом, писал куда-нибудь? И тот ответил: нет, дядя Федор боялся, хуже для него сделает; если бы живы были, сами разыскали — мать-то знала, на какой станции он пропал. Так что, все, конец… сколько лет минуло…

Еще Юра помнил, как Тихон говорил, что в Тобольске живет до сих пор повар царя Николая, старый уже, сюда в ссылку вместе с государем приехал; и как потом Тихон спросил о Юрином отце: как звать-величать, где работает? И Юра ответил: Самуил Абрамович, начальник планового отдела на фабрике.

— Еврей, — сказал Тихон. И, помолчав, добавил: — Вы Христа убили.

Юра не знал, как ответить на это обвинение… Что он и отец никого не убивали? Это правда, но не убедительно. А что еще сказать? Юра плохо знал историю даже собственной страны, а уж тех времен!.. И потом не был уверен, что Христос вообще существовал на самом деле. Но он с усилием что-то вспомнил из прочитанного и проговорил:

— Его Пилат убил. Римский наместник.

— Пилат умыл руки, — сказал Иван. — А евреи, то есть, иудеи, кричали: да будет распят!

На это Юра также не знал, что сказать, а потому перешел в наступление.

— А христиане тоже убивали дай Бог сколько! Возьмите крестовые походы или эту… Варфоломеевскую ночь…

— Это люди все делают, — сказал Иван. — А Христос как говорит? Если, говорит, хочешь войти в жизнь вечную, не убивай.

— Правильно, — сказал Тихон. — А я чего говорю?.. Давайте песни петь. Умеешь? — Это он Юру спросил.

Отвечать не пришлось, потому что Тихон со стуком уронил голову на стол и заснул.

— Пойдем, — сказал Ива и с жалостью поглядел на Юру: — Идти сможешь?

— Почему нет? Думаешь, выпил много? Еще больше могу.

Юра поднялся, но комната поехала перед ним, как будто здесь и впрямь была сцена, да еще с поворотным кругом.

— Ладно, — сказал Иван, когда Юра вновь опустился на табурет. — Ночуй. Не ты первый. В том углу топчан есть.

— А что я? — сказал Юра. — Думаешь, не могу? Я пойду… Володарского три…

— Сиди!.. «Володарского». Голову на лестнице сломаешь. Или на улице замерзнешь. Вроде, как я тогда… Давай ложись!.. Там кожух большой положен — накрою… Ну, давай… И никуда, смотри, не ходи!.. Если что нужно, там вон лохань стоит… Все понял?

— Ага, спасибо…

«Поворотный круг» остановился, но, все равно, перед глазами плыло и жутко хотелось спать. Иван набросил на Юру овчину, и тот сразу провалился и полетел вниз с колокольни — даже «спасибо» не успел еще раз сказать.

6

Нет, решительно неправ был Юра, когда в дни, предшествующие решению удрать из Москвы, считал, что дружба пошла на убыль, друзья остыли, никому до него нет дела… Ворох писем, которые он получил, проникнутых беспокойством, заботой, интересом к его особе, говорил совсем о другом. И если раньше то, о чем писали, не затрагивало его глубоко, казалось вестью из далекой чужой жизни, накатом когда-то высокой волны, которая теперь даже не достигает ног, — то, читая последние письма, он уже испытывал острую тоску по таким полузабытым словам, как «школа», «класс», «Кудринская площадь», а также неожиданную зависть к тем, кто томится на уроках, всю ночь стоит за билетами во МХАТ на «Анну Каренину», болтает всякую чушь в драмкружке или плетется с ленцой по Садовой, подробно обсуждая различные маловажные, но такие интересные дела.

Тем удивительней, что, когда Юра вернулся в Москву, ни с кем из прежних близких друзей отношения не продолжились: ни с Витей, ни с Андреем, ни с Рувимом; о Коле Ухватове и говорить нечего. Пожалуй, только у Сони Ковнер на Башиловке он по-прежнему чувствовал себя, как дома; по-прежнему она называла его «Юрик», интересовалась всеми делами и переживаниями. Но былая компания уже не собиралась.

Конечно, объяснение можно найти всему: разъехались на лето; готовятся к экзаменам в институты; у многих были уже арестованы родители… И все же… Друзья! Разве не «прекрасен наш союз»? И как жалко, когда он так легко распадается — по каким-то чисто внешним, порою «территориальным» причинам…

К счастью для Юры, именно в тот год он обрел друга на всю жизнь. (Это не гипербола. Сейчас, пятьдесят три года спустя, он может сказать те же слова… И зовут этого друга — Миля. Эмилия. Чей рассказ о некрасивой девочке он осмелился критиковать еще до своего бегства в Тобольск.)

Да, все получилось далеко не так, как мог предполагать Юра, когда читал и перечитывал в Москве письмо от Бориса Маркеловича: стало окончательно ясно, в Тобольск Маслов уже не вернется, и, значит, на рыбстанции Юре делать абсолютно нечего. И в городе тоже. Денег ему не платят — да и за что? Ни о какой экспедиции никто уже не говорит. Никому он здесь не нужен, дни проходят совершенно зря. Тоска смертная…