Змеев столб

Печка-барабан, кумачовая, как флаг, развевающийся над конторой, и живая, как сердце юрты, горела беспрерывно. К вечеру она раскалялась до праздничного алого сияния, и мохнатый куржак на потолке и стенах, растаяв, стекал к полу грязными ручейками. Запах в юрте становился, как в заросшем мхом и плесенью погребе, что нравилось Юозасу – напоминало ему картофельные кулебяки с грибами.

Ночью топили меньше. В морозные дни отросшие волосы пани Ядвиги, чьи нары находились ближе к двери, примерзали к стене. Пока Хаим подтапливал камелек, кроткая Витауте, осторожно высвободив старуху от ледяного плена, обламывала по всему дому сосульки. Однажды Нийоле легкомысленно оставила рядом с нарами у стены брезентовые торбаза Алоиса, и оленьи подошвы, пристыв к полу, порвались. Починяя обувку, пани Ядвига бранила Нийоле весь вечер.

Хаима беспокоило, что дровяной запас может кончиться скорее, чем рассчитывали, и, если не было метели, с Юозасом и другими поисковиками отправлялся на разведку по мысу. С риском влипнуть в неприятности приволакивали большие деревья.

Опасные походы прекратились, когда кто-то стащил три доски в строительной груде у конторы. Милиционер предпринял расследование и по следам на снегу выявил похитителя. Им оказался лучший рыбак мыса.

Вася вошел в азарт и провел повальный обыск. Дрова под нарами нашлись у всех, но милиционера интересовала социалистическая собственность – доски. Их он тоже обнаружил, даже два бревна. Составил акты, самолично съездил в Тикси на собачьей упряжке и привез сотрудников НКВД.

Правонарушителей, шестерых, судили в Сталинском уголке конторы и всем дали по два-три года. Заключение преступники отбывали либо в тюрьме в Якутске, либо на Столбах. Родные наказанных молились, лишь бы не в Столбы, где, по рассказам матросов, нередко случалось людоедство.

Лишившись самых здоровых и сильных людей участка, заведующий ходил мрачнее тучи и на каждом шагу поминал «екарного бабая». Он был бы рад, если б доски воровали не подлежащие Тяжелому Физическому Труду, и легко отпустил бы их в тюрьму, на Столбы, да хоть к чертовой бабушке, но слабаки, к сожалению, доску не смогли бы и с места стронуть.

– Сука жидовская, – ругался Тугарин на Васю, ничуть не стесняясь подведомственных граждан. – Доски на подотчете у меня, не у тебя, я за них отвечаю! С кем мы теперь будем делать план?! Ты будешь его делать? Выслужиться хотел, сыщик хренов?! Ну, попробуй только заикнуться о бутылке, во-о! – И Змей, плюнув на дулю, совал ее милиционеру под нос.

Тугарин так сильно переживал из-за плана, что вся его злость пала на незадачливого ищейку, и никому не влетело. Если у Васи имелись какие-то свои милицейские выгоды, то и главный начальник мыса тешил свои. Змей мечтал вывести участок в передовые. Решив отныне не терять рабочих единиц, объявил:

– Все! Тех, кто позарится на государственное имущество, сам буду судить! Воришки у меня бесплатно спину погорбатят и пусть не надеются на снисхождение!

Милиционер, горько осознавший ошибку, стал тише воды ниже травы, и люди вздохнули свободнее. А на праздник Великого Октября Тугарин с Васей помирились и, пьяные, гуляли по аллее Свободы, с пафосом горланя военные песни.

В тот день солнце пометило горизонт красной царапиной – в последний раз показалось перед полярной ночью, а для трети жителей мыса – последний раз в жизни.

Глава 8 В сиянии Севера

Ночь, пробудившая в людях безотвязное чувство ожидания чего-то непонятного, тревожного, пришла на мыс не одна, в компании с голодом. Червь голода засел в желудках и глодал, глодал изнутри. Червь быстро сожрал мускулы, у кого они были и, подобрав жильные крохи, принялся за плоть.

Тугарин велел всем пить хвойный настой, содержащий витамин С. Темно-коричневая жидкость была нестерпимо горькой, но люди пили ее утром и вечером. В некоторых семьях горячий взвар стланиковой хвои заменял собою завтрак и ужин. Вот когда жильцы крайней юрты поняли, как предусмотрительна их пани Ядвига. Ягодное богатство в брезентовом мешке под нарами старухи превратилось в оранжево-снежный сугроб. В самые черные дни спасали всех бережные горсти мороженого тундрового солнца. Раз в неделю пани Ядвига обходила с кульком жалкого и щедрого гостинца юрты с малышами.

– Сво-о-олочь го-о-олод… – протяжно пела она, колдуя над кастрюлей с мучной болтушкой, что-то подсыпая в нее и подмешивая.

Голодные люди говорят медленно, будто тянут заунывную песню. На мысе распевали все, в слаженный хор не вступило только начальство.

Поверх клейкого киселя из прокаленной муки, цвета кофе с молоком, вкусно плавали обманчиво-морковные ягодные хлопья. Прихлебывая островной «суп» серебряной ложкой из банки из-под американской тушенки, от которой остались одни воспоминания, Хаим думал, что, наверное, нет такого дела, с каким старуха не умела бы справиться лучше других в этом забытом богом краю.