Змеев столб

У двух воюющих стран были в чем-то сходные притязания. Но имелось и масштабное отличие – между советской мечтой, вопреки желаниям многонационального мира, уподобить его коммуналке с общим казарменным уставом и германским стремлением заставить мир поверить в избранность одной нации. Правители обеих стран находились в фокусе внимания Европы и США, и оба, несмотря на идейную разницу, были поражены манией всевластия. Запад открыто ненавидел фюрерскую власть и сдержанно – большевистскую. На руку потаенным противникам было то, что, тяготея к неодинаковым целям, агрессор и ратоборец одинаково планомерно проводили чистку в своих державах от внутренних «врагов».

«Акциями» называли фашисты отрегулированное убийство евреев и цыган. «Большой акцией» называл НКВД переселение на окраины страны потенциальных врагов – людей семнадцати национальностей и даже целых народов. Советская чистка была выдающейся по четкости исполнения, поистине интернациональной и невероятной с точки зрения нормального человека. Тем не менее никто не застрахован от «ошибок»: так, приказ одного верховного главнокомандующего, выдернув тысячи прибалтийских евреев из-под носа другого оберстер бефельсхабера[43], спас их от полного уничтожения.

Глава 2 Мыс на краю света

Показался «конец света» – необитаемый мыс, замкнутый морем и девственной тундрой. В прошлом году начальники отдела трудовых спецпоселений НКВД предупредили «подопечных» о запрете отлучек из совхозов далее, чем на пять километров, без разрешения спецкомендатур, но выезды в Бийск, а несколько раз и побеги, несмотря на войну, все же случались. Местный же отдел мог не волноваться – лучшего заключения, чем эта естественная беспроволочная зона, нельзя было придумать.

Колонна, обремененная детьми и скарбом, медленно потекла по трапу. Двести человек взрослых с ребятней останется здесь, остальные отправятся дальше – безлюдных островов в полярном море великое множество.

Озабоченный самочувствием Марии, Хаим шагал, не глядя по сторонам. Сияние единственной в мире женщины затмевало внешние раздражители, отсутствие крова, необходимых вещей и даже физических сил. Он был счастлив возможностью быть с нею, видеть и ощущать ее.

Лучистые глаза жены потеряли треть жизни, кольца отросших волос серебрила седина, но молодость и забота Хаима, а может, молитвы и Бог Марии помогли ей оправиться, выйти из сумрака душевной боли и ужаса. За весь «алтайский» год Мария ни разу не вспомнила вслух о сыне и с виду примирилась с утратой, хотя – Хаим знал – она думает о нем постоянно. Храня ее хрупкий покой, он тоже ни словом не напоминал о малыше.

Хаим не мог отделаться от тяжкого воспоминания. Однажды у совхозного зерносклада шофер грузовика нечаянно задавил жеребенка. Это произошло не только что, но кобыла, издавая жалобно-нежные стоны, похожие на угасающую трель, продолжала стоять над ним. Мать пыталась поднять мертвое дитя, осторожно подталкивая мордой опавшую спинку, и никому не давала приблизиться. Молоко капало в дорожную пыль из набухших сосцов. Разумом кобыла, очевидно, понимала, что жеребенок умер, но материнский инстинкт был сильнее и отчаянно, безнадежно сопротивлялся смерти…

То же мощное подсознательное чувство почему-то поступило с Марией наоборот. Сына как будто вырвали из корня ее жизни, из живой плоти, и страшная кровавая рана на том месте, где раньше жило дитя, настойчиво убеждала Марию в том, что его больше нет.

Не представляя ясно глубины материнского горя, Хаим чувствовал нескончаемый подземный пожар и не пытался проникнуть в этот черный тлеющий лес. Он был уверен: если бы пришлось искать Ромку в темноте среди тысяч детей, жена нашла бы его на ощупь, по запаху, силой древнего, как мир, наития.

Стоя на береговом взгорье, за продвижением новоприбывших наблюдала здешняя власть: две женщины и с десяток мужчин, один из них милиционер. Человек, выделяющийся могучим ростом и телосложением, с командирскими повадками, был, вероятно, главным начальником мыса. Женщины смотрели на «наемников международной буржуазии» с любопытством, милиционер был явно подвыпившим и скучал. Хаим не без удивления признал в нем соплеменника.

Отцепленные баржи встали на якоря, пароход развернулся, весело попыхивая трубой. Начальник, зловеще супя густые брови, вдруг разразился площадной бранью.

– Зверь, – определила пани Ядвига.

Он оказался не зверь, а Змей. Фамилия заведующего участком была Тугарин. Змеем его за глаза звали все, включая милиционера с еврейским лицом и русским именем Вася.

Змей метался и орал:

– Одни бабы, екарный бабай! Рехнулись они там, что ли – кого мне прислали? Как я выполню план с бабами и стариками?!

Переселенцы огорошенно молчали. Никто бы не заподозрил в них, не особо опрятных, одетых во все, что отыскалось теплого, облетевший цвет литовской элиты и интеллигенции: жен бывших владельцев магазинов, фабрик и руководителей предприятий, инспекторов гимназий, директоров школ, учителей, журналистов, монахинь.

Оглядывая жалкое сборище, начальник в бессильной досаде заскрипел зубами: