— Как же, как же. Я с ним даже работал вместе. Но он из кочевников, а я за тридцать лет лишь два магазина поменял. Интересный человек, сильный человек. На чем-то он сломался, в молодые еще годы. Он ведь инженер по образованию. Сломался на чем-то, но на чем, не знаю. Замкнутый человек. Он тоже по минному полю ходит, но в отличие от вас, Павел Сергеевич, с миноискателем. С ним бы я инфаркт не нажил.
— Он вчера на другое поле попал, на Долгопрудное кладбище.
— Помер?! Котов?! Могучий же был человек! Инфаркт?
— Саркома.
— А, изъел себя! Так, так. А то еще на мотоцикле гонял, будто смерть ему была нужна. Так, так. А я вот жив, цветочки развожу.
— Анатолий Семенович, а помните вы Бориса Дмитриевича Миронова, Митрича, Колобка?
— Тоже помер?! — не сумел скрыть радости старик. — Туда ему и дорога!
— Нет, не помер. Напротив, процветает, бодр и весел.
— Тогда — назад, назад, беру свои слова назад. Вы их и не слышали, сорвались, отвык с людьми беседы вести, с цветами-то я говорю, что вздумается. Да, серьезный мужчина. Колобком звали. Помню, помню.
— Он там и у нас в гастрономе крутился. Зачем?
— Ну-у-у, Павел Сергеевич, дела давно минувших дней. А вы его самого спросите.
— Спрашивал.
— Вы от него ко мне?
— От него.
— Все же не дают, значит, вам покою дела давно минувших дней? Суд же был, все там выяснилось.
— Не все.
— Правда ваша, не все. Я на суде не был, реабилитировался тогда по поводу инфаркта, даже и свидетелем меня не стали вызывать. Но я за процессом следил, подробности мне докладывали. Как водится, это уж как водится, когда торгашей судят, весь клубок суду не распутать.
— А если мы, сами торгаши, захотели бы распутать?
— Тогда вы бравадой занимались. Вседозволенность, недуг тот, еще сидел в вас.
— Вылечился я от него.
— Вижу. Полагаю, что вылечились или, еще точней, вылечиваетесь, проходите реабилитацию. Нет, Павел Сергеевич, а вот про Митрича я вам никакой информации дать не смогу. Колобок, одним словом. Да и что я знаю? Цветовод — не счетовод. Устроились? Работаете?
— Устраиваюсь.
— На минное поле теперь — ни-ни-ни?
— Кабы знать, где тебя мины ждут.
— А все же, все же, если и от вседозволенности излечились, то мин на пути будет у вас поменьше.
— Далось вам это слово. Какое-то философское понятие.
— Заметил, все садовники в философию ударяются. Или прожекты строят, как я, к примеру, прожектерством занялся по поводу переустройства нашей торговли. Цветы молчат, кивают, одобряют. — Анатолий Семенович протянул ведро с розами Павлу. — А ведерко я вам дарю как оптовому покупателю. И еще в придачу совет… Павел Сергеевич, да ну его, Митрича! — Старик отдал Павлу ведро, поклонился ему. — Понадобятся цветочки — буду рад услужить. — Он повернулся, накренил свое костистое тело, заспешил куда-то по своим делам.
А Павел с ведром роз в руке побрел прямо, свернул влево, еще разок свернул и вышел — тут все места были хожены-перехожены — к дому парусом, где жила Лена, где было его временное пристанище. Лучше было не придумать место для этих роз, чем комната, где спала сейчас Лена. Она проснется, а на полу в ведре розы. И она улыбнется им, обрадуется, просветлеет ее строгое, в печали лицо.
Войдя в подъезд дома, Павел уверенно нажал на три кнопки — на двойку, пятерку и семерку. Он и дверь в коридор отомкнул уверенно, смело отпер дверь квартиры. Эту уверенность, смелость внушили ему розы. Мысль подарить целое ведро роз Лене была счастливой мыслью. Не таясь он вошел в ее комнату. Лена спала, откинув простыню: ей было жарко. Павел увидел ее нагой, прекрасной, как прекрасна нагота молодой женщины, чуть только изведавшей любви. Немыслимо было догадаться, когда Лена была в одежде, что так пленительны ее бедра, что такая совершенная у нее грудь, грудь женщины, но и девушки.
Дивясь самому себе, что не припал к ней, дивясь своей вдруг робости, нет, еще чему-то в себе, Павел, оглядываясь, вышел из комнаты. Он осторожно замкнул дверь, теперь он боялся, что Лена услышит его, тихо прошел по коридору, осторожно замкнул и другую дверь. У лифта, пока гудел к нему лифт, Павел вслушался, как колотится сердце. Он шагнул было к двери, но откачнулся, отбросив себя назад, в отворившийся лифт.
22
В просторном холле министерства, когда Павел, воспользовавшись своей пухлой записной книжкой, позвонил по внутреннему телефону одному из тех, с кем собирался побеседовать глаза в глаза, все пять лет вынашивая в себе миг этой встречи, по телефону с ним заговорила женщина.
— Да, был такой, но сплыл, — сказала Павлу женщина, и мстительно как-то прозвучал ее голос.
— Он что, в командировке, в плавании? — спросил Павел. Это ведь было плавающее министерство.
— В плавание уходят, а не сплывают, — сказала женщина. — Вы кто, моряк?
— Сухопутный. Где мне его добыть?
— Откуда мне знать? Да и знать не хочу! Сплыл!
— Вы не огорчайтесь, он всегда был таким, — сказал Павел.
— Я огорчаюсь? Каким — таким?
— Сплывающим. Хотите, я ему от вашего имени морду набью? Скажите только, где его найти.
— А это идея! Если верить слухам, он пасется в магазине «Консервы» на ВДНХ. И скажите ему, что его презирают!