Злой дух Ямбуя

Лангара возбужденно переводит мои слова старику. Тот утвердительно кивает головою и затем что-то объясняет старухе.

— Он помнит, тогда у председателя сидели двое лючи, — говорит Лангара. — Один совсем не похожий на тебя, а другой с бородой, у него на поясе висел большой пальма.

— Это и был я.

— Ты был?! Почему раньше не сказал?

— Не мог вспомнить.

У Карарбаха густые брови сходятся, лицо мрачнеет: видимо, этот разговор вызвал в нем горькие воспоминания о вечере в Омахте. Он дотягивается до меня, кладет шероховатую ладонь на мою руку… Кажется, узнал.

— С тех пор как умерла Уля, Карарбах не был в Омахте, — говорит Лангара. — Шибко обидел его председатель, забыть не хочет. А теперь и Омахты нет, пустой берег…

Мы помолчали. Старик достал трубку и, не отрываясь от своих дум, набил ее табаком, но не закурил, так и осталась она в отяжелевшей руке.

— Тогда со стариком была шустрая девчонка Сакарды. Не скажешь, Лангара, где она теперь?

— Ты знаешь Сакарды? Это наша Инга. Она теперь уже мать.

— Сакарды — Инга?! — радостно удивился я. — Какая досада, что мы не узнали друг друга!

— Может, еще встретишься. В тайге все тропы сходятся, — сказала Лангара и, чуточку отодвинувшись от меня, обхватила сцепленными руками согнутые колени, задумалась.

Время перешагнуло за полночь. Мы сидим молча у тлеющего огонька. Хорошо, что покончено с людоедом, остается найти Елизара и — прощай печальное нагорье!

Лангара, оторвавшись от дум, подсовывает к огню чайник, поворачивается ко мне.

— Ты говорил, что на Утуке встречал Хутаму с двумя одинаковыми ребятишками?

— С близнецами.

— Во-во. Она в Альгому шла, на стойбище к матери, так?

— Ну и что?

— Ее мать тоже амакан кушал, тут, на Ямбуе.

— Людоед? — удивился я.

— Он, он. Чай пью, потом расскажу.

— Почему же ты мне не сказала об этом при нашей первой встрече?

— Сама не знала. — И Лангара, отодвинувшись от огня, склонилась над блюдцем.

Пила не торопясь, долго…

Воспоминания уносят меня в тот трудный год, когда мы делали первую попытку проникнуть в глубь Станового, в самую таинственную часть гор, изорванную пропастями, увенчанную скалами, изрытую цирками. Шли мы от Ивакского перевала на запад к Утуку вдвоем с Трофимом Королевым. С нами тогда путешествовал пес Кучум. То был один из наиболее интересных и трудных маршрутов по дикому и малодоступному в этой части Становому. Память с удивительной ясностью воскресила передо мною страницы тех печальных дней, когда мы оказались неспособными преодолеть препятствия и были спасены Хутамой — пастушкой из Ироканского стойбища.

На третий день путешествия у Трофима разлезлись сапоги. Вернуться на Ивакский перевал было поздно, там никого не оставалось. Два дня еще он шел босиком. Израненные ноги Трофима распухли, и я вынужден был оставить его одного в глубине неласковых гор, надеясь вернуться за ним, как только встречу подразделение нашей экспедиции.

Километров через пять идущий впереди Кучум вдруг заволновался и потянул меня влево, на верх отрога. Вначале я пытался сопротивляться, но кобель проявил упорство, и, оказавшись наверху, я услышал детский плач. Трудно было поверить, что тут, в глуши не обетованной земли, живут люди. Да и не было признаков их пребывания.

Мы не шли, а бежали с Кучумом. На поляне, у затухшего костра, стояли четыре оленя, отбиваясь ногами от мошки. А рядом, под старой лиственницей, лежал эвенкийский скарб: потки с продуктами и вещами, свернутые в трубку берестяные полотнища от чума, седла. Из груды вещей доносился неистовый крик ребенка.

Я бросился к малышу, откинул брезент, извлек крикуна. Но их оказалось двое. Достал и того. Симпатичные близнецы-мальчуганы! Оба плосколицые, узкоглазые. Орут изо всех сил, брыкаются, а я не знаю, что делать.

Кажется, не бывает более нелепого положения, чем то, в какое попал я. Брожу с ними по поляне, баюкаю, и они умолкают, даже улыбаются. Но стоило мне остановиться, как малыши начинали дружно орать.

Наконец-то в дальнем углу поляны появилась женщина верхом на учаге, с вьючным оленем в поводу.

Хутама, так звали ту женщину, оказалась пастушкой из колхоза «Ударник», чье стадо кочевало по южным отрогам Станового. Она пробиралась в Альгому через труднопроходимые горы, без примет, по рассказам стариков, чтобы показать матери своих малышей.

Узнав от меня, что я оставил товарища в горах, Хутама, напившись чаю, пригнала оленей, оседлала их и, расспросив, где я оставил товарища, отправилась за ним.

Караван вернулся по темну. Хутама привезла Трофима на своем учаге.

Заночь она сшила Трофиму олочи, а мне дала «насовсем» свои штаны. И мы с ее маленьким караваном спустились по реке Утук до слияния с Иваком и там встретили своих.

О Хутаме мы больше ничего не слышали.

Это я вспоминал, пока Лангара пила чай. Но вот она убрала посуду, закурила, передала трубку Карарбаху и стала рассказывать. Она говорила долго, однотонно, будто во всей этой истории, что случилась с Хутамой и ее матерью, ничего трагического не было.