Злой дух Ямбуя

 — Ты говорил, что нам надо уходить с этих мест с оленями, где лучше тайга и земля больше родит, а разве не эти болота, не эта стужа и не эти Камни дают нам силы, делают нас сильнее бурь, голода, несчастий?! Ты останься, будешь немного кочевать с нами. Мы покажем тебе, сколько добра на этой земле! Иди на восток, на запад, куда хочешь, иди день, неделю, месяц, все тайга да тайга, все ягель для оленей, везде помет соболя, но совсем не остается следа человека. А раньше были летние и зимние стойбища, охотничьи лабазы. Много пушнины собирали, ой как много! Эвенкам нельзя откочевывать в другие места, кто будет тут промышлять, разводить оленей?.. Молчишь... Говорю, тайга не должна пустовать, человек должен отогреть её своим дыханием, она будет ещё добрее.

—Мне, Лангара, твое беспокойство понятно. Человеку всегда было трудно в этих пустырях, и хорошо, что ты не сулишь легкую жизнь своему потомству. И мне не безразлична судьба этого края, которому я отдал много лет.

—Тогда увези с собою это...— Старушка дрожащей рукой берёт горсть земли с пучком бледно-жёлтого ягеля и сует его в карман моей телогрейки.— А от тебя у нас Загря. Спасибо за него. Ты не болей за него, не обидим. Но если когда-нибудь ещё наши тропы сойдутся, верну тебе собаку. Верь мне.— Она протягивает свою худую руку.

Стою перед ней как истукан. Старуха не догадывается, с чем я шел к ней, смотрит на меня доверчивыми глазами простодушного человека. Я не выдерживаю, беру её руку.

—Согласен, Лангара: если встретимся, ты вернешь мне Загрю.

—И ещё одно слово хочу сказать: не думай, что Лангара дурная, не понимает, что делается на свете. Я гляжу на детей, на оленей, на горы — совсем другие стали. Да и сама не хочу быть такой, как прежде. Моя мать никогда не поднимала головы, а я её не опускаю...

Из-за далекого перелеска донесся выстрел. Кто-то взревел. Упала лесина. Олени подняли головы, перестав кормиться. Лангара забеспокоилась.

—Это Карарбах стрелял,— сказала она, хватая меня за руку.— Ты не обманулся, хорошо видел, что амакан пропал в зыбуне? Не поймал ли он сейчас Карарбаха?

И она бросилась к стоянке.

Когда я пришел туда, старуха уже седлала учага. Кто бы мог дать ей шестьдесят лет, видя, как с винтовкой в руке она легка вскочила на оленя, погнала его через топкую марь, беспрерывно подбадривая пятками. Казалось, попадись ей сейчас Харги, она не задумалась бы всадить в него все пять пуль из винтовки.

Мы с Долбачи побежали её следом. Пока перебрались через марь, Лангара была уже далеко за перелеском.

За вторым болотом показался ельник. У его края горел костерок, и дым сиротливо сверлил синь утреннего неба.

—Карарбах зверя убил,— сказал Долбачи, сбавляя бег.

Подходим к ельнику. Лангара сидит уже у огня, ест свежую печенку. На лице и следа не осталось от тревоги.

На земле лежит огромный сохатый, сваленный пулей старика. Широченные лопасти рогов с сажень в размахе. Черная с проседью шуба лоснится. На ногах почти белые чулки. Зверь уже в брачном наряде — красавец, хотя до гопа ещё недели три.

Мы с Долбачи помогаем Карарбаху освежевать сохатого, разделить тушу на равные части для вьюков. У Карарбаха на завтра много лакомств: две берцовые кости, жирные почки, печенка. Сегодня ему разрешается есть, «сколько хочет брюхо».

Лангара дремлет у огня, разнеженная теплом. Старик присаживается рядом с нею на сучковатую колоду, достает из котомки топор. Обухом дробит кости, выбирает мозг, складывает возле себя горкой.

Старуха пробуждается. Смотрит на меня сытыми глазами.

—Это хочешь? — Она отсекает ножом ломоть от недоеденной печенки и подаёт мне.

Я кладу его на жар.

—Старику нынче большой фарт,— говорит Лангара.

—А ты вчера пророчила, что ему вообще не будет удачи.

—Харги ещё себя покажет. Ты напрасно говоришь — духов нет, духов нет... а кто есть?

—Человек.

—Человек должен кого-то бояться...

—Если не надеется на себя,— перебиваю её.

Лангара хочет возразить, но замечает возле Карарбаха горку мозга, обрывает разговор — обилие пищи действовало на неё успокоительно.

Начался пир. Ели всё сырое, не солёное, как наши далекие предки, и от жирной пищи как будто пьянели. У Карарбаха сузились глаза, обленился засаленный рот. Будь чай — пиру бы не было конца.

Лангара вложила нож в ножны, встала. Карарбах и Долбачи перестали жевать, тоже поднялись.

—Возьмешь сколько надо мяса в дорогу, остальное Цыбину, так хочет Карарбах,— сказала старуха, обращаясь ко мне.

 Через час свернули лагерь. Вьюки разложены по седлам. Лангара и Карарбах пойдут с нами до сворота к Реканде, и мы распрощаемся. Последним покинет стоянку Цыбин со своими людьми. Его путь на Ямбуй.

У лиственницы Загря. Я прячусь от его взгляда — мне не по себе. Не знаю, как расстанусь с собакой... Уйду не прощаясь.

Два оленя были впряжены в носилки. В них повезем Степана до аэродрома. Настроение у парня бодрое. Ещё бы, ведь его повезут как фараона!

Все собрались у затухающих головешек. После минутного молчания прощаемся с наблюдателями. Они пока не имеют права мечтать о пути в жилые места. У них ещё встречи со снежными буранами, с лютой стужей.