Злой дух Ямбуя

Живут кувшинки только днем, а с наступлением вечерних сумерек цветок бережно сворачивает лепестки в бутон и уходит на всю ночь в таинственный подводный мир, оставляя на озере приятный аромат. Эта необычная жизнь кувшинок создала почти у всех народов чудесные легенды, предания, сказки о русалках, богатырях, о человеческом счастье.

Солнце все больше отогревает землю. Бесследно исчезает туман над ручейком. Яркие брызги света рассыпаются по всем закоулкам перелеска, вспыхивают в хвое разноцветными фонариками. Мох на болоте в изумрудных каплях.

Мы с Карарбахом уходим к стоянке, где нас ждет уже завтрак.

В дневном свете костёр почти не заметен: огонь от сухих дров бездымный, и на жару пламя почти синее.

—Вы с Долбачи отправляйтесь на табор,— говорю я Цыбину.— Чует сердце что-то неладное.

—Придется поторопиться. Вчера медведю не повезло. Лангара дежурила, а сегодня ребята могли проспать.

—Долбачи, спроси Карарбаха, куда он пойдет?

Долбачи дважды повторяет мой вопрос.

Карарбах молчит, отводит от проводника взгляд. Дрожащими пальцами чешет остриженный подбородок.

—Ты не знаешь, Долбачи, что с Карарбахом, что его мучит? Может быть, он кается, что связался с нами? Пусть возвращается на табор, я не обижусь.

И на этот вопрос старик не отвечает. Он молча начинает укладывать котомку, запихивает в нее лепешку, чайник, сумочку с сахаром и чаем.

—Карарбах раньше таким не был, а что с ним, сам видишь, не говорит...— отвечает проводник.

День в разливе. Ещё сильнее пылают осинники, горят ерники. Земля золотится осыпавшейся листвою. Сыплется хвоя с лиственниц, и просинь лесов безнадежно тускнеет.

Вдруг Загря вскочил, повернул морду к Ямбую. Оттуда донесся чей-то голос.

—Наши идут. Что-то случилось на стоянке,— поднимаясь, сказал взволнованно Цыбин.

У меня не хватает терпения, иду навстречу.

Из болота выбивается Павел. С одного взгляда можно было догадаться, что принес он недобрую весть.

За ним появляется Илья. Вид у обоих усталый. — Неприятность какая? — спрашиваю я.

—Дайте отдышаться...— И Павел скидывает с плеча винтовку,— Стервец! Всю ночь лагерь осаждал, обнаглел, стрельбы не боится, настоящий людоед. Будь ночь посветлее, отыгрался бы он у меня,— говорит Павел, все ещё тяжело дыша от быстрой ходьбы.

—Убил кого?

—До людей не добрался. Всю ночь от костра не отходили, а оленей всех разогнал по тайге. Утром двух убитыми нашли — спрятал под мох. Ну и сатанюка! Идём на стоянку. Илья начинает рассказывать Долбачи о случившемся. Карарбах подсаживается к ним, внимательно следит за движением губ рассказчика. Кажется, и эта новость не удивляет его, будто и такое не раз было в его неласковой жизни.

Потом старик начинает что-то говорить, обращаясь поочередно то к Илье, то к Долбачи, показывает рукою в сторону лагеря. Оба собеседника соглашаются с ним.

—Карарбах и ты,— Долбачи показывает на меня,— пойдешь на Ямбуй охотиться на амакана, а все другие,— говорит старик,— надо скоро тайга ходить, искать оленей. Без них куда пойдем? Потом надо караулить убитых оленей; может, амакан придёт кушать их.

—Всё понятно, постараемся организовать встречу со всеми почестями,— говорит Павел бодрым голосом.— Кого посадить караулить убитых оленей? Спроси у Карарбаха,— обращается он к Долбачи.

—Он совет дает, пускай Лангара сидит там,— говорит Долбачи.— Она ночью хорошо стреляет. Остальные все догонять оленей будут.

—Тогда отправляйтесь.

—Дайте хоть покурить! — взмолился Павел и, достав кисет, пристраивается с Ильей к огню.— Ежели, к примеру сказать, я убью людоеда — шкура моя?

—Если свою не потеряешь! — замечает Цыбин.

—Тебе-то она для чего? — спросил я.

—Так сказать, нужен стимул для риска.

—Ну что ж, я согласен: кто убьет — тот и шкуру возьмет.

—Теперь все ясно. Не позже, как завтра утром, я этого косолапого выпущу из шкуры голеньким.

—Нож, Павел, не забудь взять с собою, а то ведь языком не освежуешь.

—Смейтесь! Посмотрю я на ваши кислые лица завтра.

Карарбах отдает свою, без полы, дошку Долбачи, берет взамен его, выворачивает её шерстью наружу, надевает на себя, перехватывает ремнем. Телогрейку прячет в котомку.

Заливаем огонь. Обходим болото слева. По пути заглядываем на озеро. На нем нет казарок. Победил ли в них инстинкт перелета, и они, пренебрегая опасностью, пустились в далекий путь или, охваченные страхом перед белохвостыми орланами, забились в береговую чащу, ждут ночи? Но небо пустое.

И на кочке в заливчике утки уже пет, кроме перьев, плавающих на поверхности воды, они теперь разве только ветерку нужны для забавы. Зато как много к полдню расцвело кувшинок! И как некстати рядом с ними пучки перьев — остатки птичьей трагедии.

Перебрели топкое болото. Вышли на нашу тропку. Разулись, выкрутили портянки и разошлись. Мы с Карарбахом решили задержаться на месте, под гольцом часа два-три, а Цыбин с остальными направились в лагерь. Прощаясь, мы долго жали друг другу руки. Может, не встретимся больше. Эти дни убедили нас в том, что здесь, на Ямбуе, всякое может случиться.

22. «Я УБЬЮ ТЕБЯ, ХАРГИ!»