Злой дух Ямбуя

Однажды мы с приятелем загнали раненую лису в нору. Расстаться с такой добычей нам не хотелось. Нора оказалась очень старой, нежилой и, видимо, была вырыта более крупным, нежели лиса, зверем. Скорее всего волчицей. Мы договорились с товарищем: полезу в нору я, а он привяжет ремень к моим ногам и, как только я задергаю ими,— вытащит меня наружу. На этот безрассудный шаг мог рискнуть только я — самоуверенный мальчишка.

Ход в нору был пыльный и узкий даже для худощавого тринадцатилетнего парнишки. Но соблазн был велик. Вытянув одну руку вдоль туловища, а другую подав вперед, я стал медленно углубляться, совершенно не думая о том, что раненый зверь бывает смел и жесток.

В норе стало так темно, что я, как ни напрягал зрение, абсолютно ничего не видел. Стараясь возможно меньше дышать, я протискивался дальше, отгребаясь связанными ногами и левой рукою, а правую держал впереди, готовую поймать лису. Почему-то мне казалось, что я непременно схвачу её за хвост. И представлялась приятно удивленная мать, как она возьмет в руки огненно-красную шкурку, встряхнет волнистый остюг и скажет: «Кормилец ты мой!..» И вдруг в эти сладостные минуты моя правая рука была яростно схвачена лисою. Потом что-то тупое и твердое стало рвать мне лицо, обдавало душным жаром. Я задергал ногами, и, пока приятель тащил меня из норы, лиса не оставила на лице живого места. Правая рука была в ужасных ранах. Хорошо, что этим только отделался, а ведь мог бы вылезти без носа и без глаз...

Так мы, посрамленные, вернулись домой.

Мать, увидев меня, всплеснула руками:

—Господи! За что мне такое наказание! У людей дети как дети, а тут, пойди же, охотник выродился!..— Она заплакала, и, может быть, поэтому обошлось без наказания. Всхлипывая, она говорила убежденно: — Помни, сынок, в жизнь уйдешь с ружьём — не будет из тебя человека. Охота до добра не доведёт. Вместо того чтобы к земле приучаться, как другие, носит тебя лихоманка по лесу. Ищешь ты непотерянное!

К добру ли мне вспомнились тут, у зарослей, эти слова матери? Не служат ли они предупреждением? Но я уже полностью охвачен желанием отомстить за своих ребят и, конечно, становился рабом охотничьей страсти.

Карарбах предупреждает меня, что он пойдет впереди, а стрелять буду я.

И вот два безумца, один глухой и старый, второй помоложе, менее опытный, вступают в заросли. С первого шага кустарники кажутся западней. Тёмные закоулки, таинственный шорох стланика, хруст лишайников под ногами — всё вдруг становится враждебным. Карарбах идет, почти не касаясь земли, точно обходит минное поле.

Медведь шел косогором, не отдаляясь от кромки кустарника и все время придерживаясь небольших открытых прогалин. Его следы лежали глубоко вдавленными в пушистый нежно-желтый ягель. Шаги были равномерными — шёл зверь спокойно.

Вот Карарбах остановился, выбросив вперед ствол берданы. Я отскочил к просвету, готовый встретить опасность с любой стороны.

Оказалось, что здесь медведь сделал несколько прыжков влево по ходу и исчез. Неужели услышал нас?

Неслышно, то и дело оглядываясь, идем по его следам в непролазную глубину кустарников. Для медведя тут нет преград. Идет напрямик. Он при своем сравнительно небольшом росте везде пролезет. А нам, не будь просветов, пришлось бы передвигаться по стланику, переплетённому стволами, и мы сразу выдали бы себя.

Не теряя следа, обходим чащу извилистыми прогалинами. Ветерок встречный — это хорошо.

К моему удивлению, мы вышли на поляну, где я провел вчера жуткую ночь. Беспокойные глаза Карарбаха обнаруживают на поляне свежий след медведя. Зверь шел сюда, явно надеясь чем-нибудь поживиться. Но — увы! — ушел голодным в том же направлении, вниз, к подножью гольца.

На востоке угасал день, тянуло вечерней прохладой.

Объясняю Карарбаху, что без Загри преследовать медведя по зарослям стланика безрассудно, что лучше прекратить охоту и вернуться к своим в перелесок на ночевку. Старик улавливает мою мысль, соглашается, и мы впервые за все время нашего знакомства улыбаемся: довольны, что понимаем друг друга.

Старик выходит на еле заметную тропу, проложенную вчера людьми, переносившими труп Елизара с поляны на мыс. Она ведет нас по знакомым местам, все ниже и ниже, то врезаясь в заросли, то обходя их неширокими просветами или лужайками. Я стараюсь идти от проводника на таком расстоянии, которое позволяло бы мне всегда видеть его и в любой момент предупредить об опасности.

Наступает час всеобщего покоя, когда хищников ещё раздражает свет и они не смеют нападать, а их жертвы полны решимости сопротивляться. Только неугомонные бурундуки шныряют по стланику, всюду слышится их писк.

Попадаем в ольховые заросли. Скоро подножье гольца. Старик оглядывается. Что-то тревожит его. Но я слеп и глух — ничего не замечаю.

С равнины доносятся подряд два предупреждающих выстрела. Звуки уходят за холмы и там долго будоражат покой болот.

Сигнальные выстрелы застают нас в густом кустарнике. Ни единого просвета. Где-то рядом людоед. Он или идёт нашим следом, или впереди подкарауливает в засаде.