Зло

А в марте (в отличие от января или февраля) проблема заключалась в том, что, хотя на улице по-прежнему было холодно, толщина льда уменьшалась и становилась неравномерной. Небольшие периоды тепла в течение дня заставили замерзшее озеро около их дома начать таять – и к тому моменту, когда треск льда стал достаточно громким, чтобы они его услышали, было уже слишком поздно. Серена как раз начала очередную историю, когда лед проломился, отправив их обеих в темную полузамерзшую воду.

Холод выбил у Сидни из легких весь воздух; и хотя Серена научила ее плавать, ноги запутались в тонущей подстилке, которая потащила ее с собой. Ледяная вода жалила кожу, глаза. Она рвалась к поверхности и дергающимся ногам Серены, но ничего не получалось. Она погружалась все глубже и все тянулась и тянулась вверх, и, идя ко дну и все сильнее отдаляясь от сестры, могла думать только одно: «Вернись, вернись, вернись». А потом мир вокруг нее начал замерзать, и холода стало столько, что он тоже начал исчезать, оставляя только темноту.

Сидни потом узнала, что Серена все-таки вернулась, что она вытащила ее через замерзающую воду на берег и рухнула рядом.

Кто-то заметил тела на льду.

К тому моменту, когда к ним добрались спасатели, Серена еле дышала. Ее сердце упрямо заставляло себя сделать очередное сокращение, а потом остановилось – а Сидни была холодным голубовато-белым мрамором, таким же неподвижным. Обе сестры погибли на месте происшествия, но, поскольку они к тому же были замерзшими, их нельзя было официально признать мертвыми, так что парамедики притащили сестер Кларк в больницу, чтобы отогреть.

Дальше произошло чудо. Они ожили. У обеих появился пульс, они сделали вдох и еще один (а по сути, это и есть жизнь) и очнулись, сели, заговорили, и по всем показателям они были живы.

Осталась только одна проблема.

Сидни никак не согревалась. Она чувствовала себя хорошо (более или менее), но пульс у нее был слишком медленным, а температура – слишком низкой. Она подслушала, как два врача говорят, что с такими показателями она должна была бы находиться в коме. Состояние сочли слишком неустойчивым, и ее не выписали из больницы.

С Сереной все было совершенно иначе. Сидни решила, что она странно себя ведет и стала еще угрюмее обычного, но больше никто – ни врачи и медсестры, ни психотерапевты, ни даже их родители (которые прервали деловую поездку, узнав о несчастном случае) – вроде бы не замечал никаких перемен. Серена жаловалась на головные боли, так что ей прописали болеутоляющее. Она жаловалась на больницу, так что ее выписали. Раз – и все. Сидни слышала, как врачи обсуждают состояние ее сестры, но стоило ей подойти и сказать, что она хочет уехать, все посторонились и дали ей пройти. Серена всегда добивалась своего, но вот так – никогда. Раньше нужно было бороться.

– Ты уходишь? Вот прямо так?

Сидни сидела на постели. Серена стояла в дверях в уличной одежде. В руках у нее была коробка.

– Я пропускаю занятия. И я ненавижу больницы, Сид, – сказала она. – Ты ведь знаешь.

Конечно Сидни знала. Она тоже ненавидела больницы.

– Но я не понимаю. Тебя отпускают?

– Похоже, да.

– Тогда скажи, чтобы меня тоже отпустили.

Стоя рядом с больничной койкой, Серена провела ладонью по волосам Сидни.

– Тебе надо немного задержаться.

Сидни утратила боевой настрой и обнаружила, что кивает, хотя по щекам у нее бежали слезы. Серена стерла их подушечкой большого пальца и сказала:

– Я не ушла.

Это напомнило Сидни, как она уходила на дно и так отчаянно хотела, чтобы сестра вернулась.

– А ты помнишь, – спросила она свою старшую сестренку, – о чем думала в озере? Когда лед треснул?

Серена наморщила лоб.

– То есть кроме «блин, как холодно!»? – Сидни почти улыбнулась. Серена – нет. Ее рука упала со щеки сестры. – Помню только, что думала: «Нет. Нет, только не так». – Она поставила принесенную коробку на тумбочку. – С днем рождения, Сид.

А потом Серена ушла. А Сидни – нет. Она попросилась домой, но ей отказали. Она ныла, и умоляла, и заверяла, что с ней все хорошо, но ей отказали. Это был ее день рождения, и ей не хотелось провести его одной в таком месте. Она не могла провести его здесь! А ей все равно сказали «нет».

Родители работали, оба. Им надо было уехать.

Неделя, обещали они ей. Останься на неделю.

У Сидни выбора не было. Она осталась.

* * *

Сидни ненавидела вечера в больнице.

Весь этаж был слишком тихим, слишком спокойным. Только в это время суток на нее накатывала тяжелая паника – панический страх того, что она никогда не выйдет отсюда, никогда не попадет домой. Ее забудут тут; в такой же бесцветной одежде, как у всех, она сольется с пациентами, сестрами и стенами. Ее семья будет снаружи, в мире, а она поблекнет, как воспоминание, как цветастая рубашка, которую слишком часто стирали. Казалось, Серена точно знала, что ей необходимо: в коробке рядом с кроватью Сидни оказался пурпурный шарф. Он был ярче, чем все остальные вещи в ее чемоданчике.