Зимний вечер

П р о х о ж и й. Может, этот Довбня и капли крови не пролил, а народ валит все на несчастного.

О л е к с а. Ого! Как раз он такой!

А н т о н. Хитрый малый! Дважды с каторги бежал!

Б а б а. Зажечь бы свет, а то темнеет, страшно.

Д е д. Подожди. Еще на посиделках сколько сожжете!

О л е к с а. Ох, и любопытно же мне! Как это можно вырваться из тюрьмы, где высоченные стены, что разве птице перелететь, и солдаты вокруг.

П р о х о ж и й. А вот посидели бы, так знали, до какого отчаяния может довести тоска! Как зверь в клетке сидишь, сидишь — ни голоса людского, ни свету божьего… Сидишь, сидишь… Скорбь давит сердце, так бы и полетел на родную сторонку хоть на минутку, пусть бы и жизнью за то поплатился!

А тут кругом стены давят да мертвая тишина обнимает, и так тянутся дни за днями, тяжкие, душные, бесконечные! Не замечаешь, как сам становишься зверем, кидаешься железо грызть зубами, кирпич ногтями ковырять. А-а! Такой тоски не дай бог от нее вниз головой из окна выбросишься, в землю кротом зароешься.

О л е к с а. Что-то вы, пан, тюрьму хорошо знаете! Может, сидели сами?

П р о х о ж и й. Зачем же? Знаю потому, что слышал… рассказывали… мало ли чего на свете…

О л е к с а. Может быть, и Довбню видели? Знаете?

П р о х о ж и й. Где там… иду из Галиции!

О л е к с а. Жаль, жаль. А то указали бы нам его приметы, чтобы поймать. Эх, если бы мне его в руки, так я бы до палача содрал с него шкуру!

П р о х о ж и й. Ой-ой! Такой молодой, а уже шкуру с человека готов содрать.

О л е к с а. А коли он разбойник, так дрянь этакую жалеть? Сам писарь говорил: бей!

Г а н у л ь к а. Ой, боженька!

Б а б а. Тише, Олекса! Ради бога, не кричи.

О л е к с а. Ого! Еще как бы шкуру содрал! Пусть не убивает!

А н т о н. Убьет или не убьет, а уж лошадей украдет.

О л е к с а. А чего там ждать? Вот как всыплет ему палач двести кнутов, как посечет до костей…

Г а н у л ь к а. Ой, спасите!

Б а б а. Боже мой, боже!

Я с ь к о. Жалко его!

О л е к с а. Вот испугались, что с разбойника шкуру спустят.

А н т о н. Интересно, выдержит он двести кнутов?

О л е к с а. Ой-ой! Такой да не выдержит! Еще потом в цепях пойдет на край света и будет в кандалах под землей, пока не издохнет.

Б а б а. И его когда-то мать на руках носила и баюкала.

Д е д. Справедливо! Таким сам бог милости оказывать не велел!

Справедливо! Уж нам эти грабители, конокрады, фальшивомонетчики и прочие воры порядком надоели. Для того ли честные люди пот проливают, трудятся, чтоб ихним добром или, сохрани боже, кровью кормились душегубы, да чтоб за такие тяжкие грехи не было кары! Нельзя, никак нельзя. Хватит!

П р о х о ж и й. Хватит. Хорошо вам, пан хозяин, говорить "хватит".

А тому, кого как хищного волка гоняют по свету, тому хватит или не хватит?

Об этом только он в душе своей несчастной знает, проклиная день, когда на свет родился! С каждым человеком может беда приключиться!

Дед. Беда может, но тот, кто покушался убить человека, всех хуже, всех подлее!

П р о х о ж и й. Всех хуже, всех подлее! А разве так не бывает, что взведут поклеп, напрасно засудят? Спихнут на тебя все грехи и не оправдаться никак, ну и неси кару, терпи молча! Все попущение господне! И как иной раз близко-близенько лежит добрый поступок от дурного — на один волосок.

Злосчастный случай — и человек погиб, пропал навеки! (Глубоко вздыхает.) Хватит! Хорошо вам говорить, а знаете ли вы, как этот Довбня, которого теперь гоняют, как дикого кабана, как он попал в беду? Может, в первый раз он угодил за такое дело, за которое поклониться ему надо? Да беда уж кого оседлает, так держит в когтях крепко… да трясет… ох, пан хозяин, как трясет! Так трясет, что иной раз у человека и душу наизнанку вывернет. (Подходит ближе.) Хватит! Эх, кабы всем этим чертям, что торгуют человеческими душами, можно было бы крикнуть: "Хватит", и чтоб все они от этого крика исчезли, пропали! А вы думаете, пан хозяин, что когда черти душу людскую схватят на погибель, то кто-нибудь захочет ее от них защитить?

Ха-ха-ха! Соломинки никто не протянет, за которую мог бы человек ухватиться!

Если человек поскользнулся и упал в грязь, найдется ли хоть один такой, чтоб подал лежачему руку? Никто не обернется, а если и обернется, то лишь для того, чтобы толкнуть ногой. Иной раз и самому грязь надоест — бежал бы от нее, так куда? Не позволят честно работать, не позволят быть порядочным человеком, не дадут, затравят и погонят, как гончие волка, и опять в болото, только изобьют как скотину, до костей изобьют!

Б а б а. Ох, правда, правда!

Г а н у л ь к а. Какой он несчастный!

О л е к с а. Говорю тебе — на разбойника смахивает!

А н т о н. Да ну?

П р о х о ж и й. Разве ж кто по доброй воле станет душу свою губить?

Ой нет, нет! И этот Довбня, которого вы проклинаете, был же когда-то любимым сынком: ласкала его мать, головку расчесывала, белую рубашечку надевала, любил его и отец, приучал к делу, дарил ласковым словом, были у него и милые братья, сестры… Ах, все было… И уголок родной у него был…

Д е д. Ох, что-то на меня нахлынуло; довольно, довольно! Хватит печали.