Зимний перевал

В шумной, бурлящей толпе то на одном, то на другом заводе появлялись меньшевистские и эсеровские лидеры — нелегально приехавший в Петроград видный меньшевик Дан и эмиссары правоэсеровского центра. Распространялась составленная Даном листовка, обращенная к «Голодающим и зябнущим питерским рабочим». В ней говорилось, что дело не в отдельных заминках и перебоях, а в «крахе коммунистического эксперимента». Штопаньем и заплаточками ничего не исправишь. Рабочие и крестьяне не должны больше жить по большевистской указке. Пусть они требуют освобождения всех арестованных социалистов, свободы слова, печати и собраний, пусть будут немедленно произведены полные перевыборы Советов, завкомов и профсоюзов. Эсеровская листовка, повторяя меньшевистскую, требовала также созыва Учредительного собрания.

Оживились и открыто черносотенные элементы: по ночам на стенах домов и заборах расклеивались прокламации, подписанные «истинно-русскими людьми» и какой-то партией «Лови момент», а также обычные в таких случаях лозунги: «Долой комиссародержавие!» и «Бей жидов, спасай Россию!»

Призывы и требования в том виде, в каком их вносили посланцы антисоветского подполья, не были приняты нигде. Но то, что говорилось в распространявшихся по городу листовках о холоде и голоде, нашло отклик. В Питере действительно было люто и голодно, люто и холодно.

Когда все это заварилось, в Петроград по предложению Ленина поехал Михаил Иванович Калинин, который, как никто, умел разговаривать с рабочими.

Михаил Иванович знал в Питере каждый дом, каждый завод и чуть ли не каждого коренного питерского рабочего. А уж его-то каждый рабочий знал наверняка. И самым горьким из всего, что выпало ему на долю в этот приезд в Питер, — а горького выпало немало, — было, пожалуй, то, что когда он пришел на «волынившие» заводы, он увидел вокруг себя чужие, незнакомые лица.

Рассказывая потом об этих днях, Михаил Иванович не скрывал, как сильно разбередило ему сердце то, что Питер опустел, — как он выражался, оголел, — потерял самое дорогое, что у него было: цвет своего пролетариата. Вспоминая об этом, Михаил Иванович горестно вздыхал, снимал очки, доставал носовой платок, протирал очки, снова начинал говорить, не разъясняя того, что слушавшие знали и так: что в годы гражданской войны петроградские пролетарии на всех фронтах, по всей стране трудом, кровью, ценой жизни завоевали победу революции.

Петроградские пролетарии и кронштадтские матросы…

К концу февраля напряженность положения в Петрограде несколько ослабела: большую роль тут сыграла работа коммунистов и приезд Калинина. Имело значение и появившееся в газетах сообщение, что продовольственная разверстка будет заменена натуральным налогом. Но вечером двадцать восьмого февраля стало известно, что на стоящем на кронштадтском рейде линкоре «Петропавловск» чуть ли не двое суток подряд идет непрерывный митинг, на котором принята враждебная Советской власти резолюция.

Два дня спустя в кабинете Ленина раздался телефонный звонок. Звонивший в крайнем волнении сообщил о последних событиях в Кронштадте: на Якорной площади состоялся митинг «беспартийных моряков»; на нем принята резолюция, предложенная писарем с «Петропавловска» Петриченко. Приехавшего в Кронштадт Калинина встретили дружелюбно, но слушать не захотели. Кронштадт отказался признавать Советское правительство; образован мятежный «временный революционный комитет»; большую роль в событиях играет бывший царский генерал Козловский, который, по всей видимости, является одной из главных фигур заговора; в городе Кронштадте и крепости происходят аресты коммунистов.

Третьего марта газеты вышли с напечатанным на первых полосах правительственным сообщением о новом белогвардейском заговоре и мятеже, поднятом в Кронштадте, а несколько часов спустя по улицам Москвы по направлению к Николаевскому вокзалу уже шагали отряды коммунистов, отправлявшиеся под Кронштадт.

С одним из этих отрядов шагала и я. Позволю себе поэтому сделать довольно большое отступление, чтобы рассказать о событиях тех дней, как они запомнились мне, рядовому участнику подавления Кронштадтского мятежа.

На Кронштадтском льду

1

Помню, накануне мы допоздна просидели над книгой Артура Арну о Парижской коммуне, готовясь к завтрашнему дню: восемнадцатого марта исполнялось пятьдесят лет со дня провозглашения Коммуны и Иван Иванович Скворцов-Степанов проводил в Свердловском университете, в лекторской группе которого я тогда училась, несколько семинаров по Коммуне, занимаясь с нами не только как со студентами, но и как с агитаторами, ибо мы должны были выступать с докладами во время торжественного празднования пятидесятилетия.