Зимний перевал

Также не соглашался Ф. Капелюш с оценками, что давал Уриэль композиторам прошлого: Бах, Глюк, Гайдн — «дальние отзвуки феодальной эпохи»; Чайковский — «типичный выразитель умонастроений помещичье-дворянского класса и усадебного быта»; Шуман, Шуберт, Шопен — «певцы мелкой буржуазии».

«Глубокий, глубочайший Бах — это феодализм? — восклицал Капелюш. — Уж скорее следует считать музыку Баха, Генделя, Глюка могучими, широкими мазками реформации…»

Правда, к Моцарту Уриэль отнесся милостивее. Противопоставив его «нытику» Шопену, Уриэль похвалил Моцарта за «бодрость», считая поэтому его музыкальные произведения «подходящими» для пролетариата и призвал: «Не Шопен, а Моцарт!»

«Уриэль ошибся как относительно Шопена, так и относительно Моцарта, — отвечал на это Капелюш. — Все эти злоключения Уриэля происходят оттого, что он задается целью фильтровать для пролетариата корифеев музыкальной литературы, сделать отбор великих произведений музыкальной литературы по своему менторскому усмотрению, создать „музыкальную хрестоматию для пролетариата“, руководствуясь, с одной стороны, своим классовым пониманием музыканта, с другой — „бодрящим“ или „размагничивающим“, унылым характером данного композитора.

Музыка действует бодрящим или гнетущим образом вовсе не в зависимости от того, написана она в мажорных или минорных тонах, будет ли это свадебный или похоронный марш. В чем великое значение Девятой симфонии Бетховена? В том, что в ней из борьбы и отчаяния в конце концов рождается очищающая, просветляющая, подымающая нас ода к радости. Это происходит не внешне, наносным образом, а в муках душевных, но зато в результате получается такой могучий подъем, какого не достигнешь никакими „веселыми“ мотивами. Нет лучше средства прогнать тоску, слабодушие и отчаяние, как несравненное Ларго из Седьмой сонаты Бетховена, написанное в самых грустных, меланхолических тонах…

Нет, если вы любите музыку и преданы пролетариату и верите в него, то давайте ему всю музыку, все сокровища ее, не подвергайте ее цензуре…»

Я привела столь обширные выдержки из статьи Ф. Капелюша прежде всего из-за ее общего интереса, ибо она освещает мало исследованную в нашей литературе проблему об эстетических воззрениях представителей старой большевистской гвардии, к числу которых принадлежал Ф. Капелюш. Но для меня эта статья имеет и «частный» интерес, так как она сыграла большую роль в формировании моего мировоззрения и сделала тот день двенадцатого октября, о котором я рассказываю, одной из очень важных вех на моем жизненном пути.

Как я уже говорила, в тот день я должна была пойти на исполнение «Реквиема» Моцарта. Хотя и нельзя сказать, что я разделяла эстетические идеи Уриэля, — вероятнее всего, у меня попросту не было никаких эстетических идей, — но весь опыт прошлой моей жизни толкал меня к предубеждению против того, что мне предстояло услышать: во-первых, «Реквием» — это нечто похоронное, печальное, что уже плохо. Во-вторых, исполнение его будет происходить в помещении лютеранской церкви, что вдвойне плохо. В третьих… Впрочем, не буду продолжать: как говорится, «вопрос ясен».

Если б не статья Капелюша, то вследствие моей эстетической неграмотности светлый гений Моцарта мог не пробиться к моей душе через свинцовую стену непонимания. Но эта статья и, в частности, отношение Ф. Капелюша к Моцарту, которого он назвал «Рафаэлем в музыке», и к «Реквиему», о котором он писал как о «светлом произведении моцартовского гения», — все это, быть может, неосознанно, настроило меня на совершенно иной лад.

Мы пришли примерно за полчаса до начала. Мама погрузилась в чтение программы, я с интересом рассматривала наполнявшую зал московскую музыкальную и артистическую элиту, для которой и было устроено это закрытое исполнение. Но были среди пришедших люди, которых я никак не ожидала увидеть здесь: нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин (я не знала, что он был крупным знатоком Моцарта и даже написал о нем монографическое исследование), одетый в штатское Михаил Николаевич Тухачевский.

Леонид Борисович Красин пришел, когда зал был уже почти полон. Он должен был сидеть рядом с мамой, но почему-то захотел сесть рядом со мной. Занятая окружающим, я посмотрела на него вскользь, но даже этот рассеянный взгляд уловил в нем какую-то перемену.

— Послушай, — сказал он мне. — Ты помнишь «Моцарта и Сальери»?

— Конечно, — сказала я.

— Наизусть?

— Да, наизусть, — сказала я. У меня тогда была очень хорошая память и мамины товарищи это знали.

— И монолог Сальери?

— Да, и монолог Сальери…

— Прочти его мне.

— «Все говорят…», — начала я.

— Нет, не отсюда, — сказал Леонид Борисович. — Начни дальше: «Отверг я рано…»

— «Отверг я рано праздные забавы», — продолжала я, —