Зимняя битва

– Молчать, я сказала! – крикнула Зеш, и все смолкло.

Когда вновь воцарилась тишина, Хелен забилась поглубже под простыню, под одеяло, свернулась клубочком. Так, в темноте, можно было попробовать вообразить, будто все это просто страшный сон, который надо забыть; и она, чтобы отвлечься, принялась подбирать примеры мужского и женского рода, как в задании Октаво. Он – булочник, она – булочница; он – волшебник, она – волшебница; он – ботинок, она – туфля; он – юноша, она – девушка… И тихо-тихо, дрогнувшим голосом: он – Милош, она – Хелен.

III ГОДОВОЕ СОБРАНИЕ

НА СЛЕДУЮЩИЙ день Хелен, едва проснувшись, вспомнила, что это пятница, день, когда приходит Пютуа. Надо было поторапливаться, чтоб успеть написать Милошу и положить письмо в бельевую до появления старика. Урок математики с девяти до десяти часов вела Мерш, чем Хелен и воспользовалась. Мерш была прикована к инвалидному креслу, так что не приходилось опасаться, что она налетит и выхватит недописанное письмо с криком: «А это что такое, мадемуазель?» Возможно, она и обладала орлиной зоркостью, но Хелен, как и все ее товарки, хорошо умела маскироваться. Она задумалась: как начать? «Дорогой Милош»? Но они едва знакомы… «Привет, Милош»? Слишком фамильярно и безлично. В конце концов она решила написать просто «Милош». Это можно понимать как угодно. Хелен рассказала ему про пустую библиотеку, про возвращение в интернат без Милены, и главное, про то, как больно ей было, когда малышку Катарину Пансек уводили в карцер. Она рассказывала про Милену. которая так изумительно поет и про которую она в жизни не поверила бы, что та может вот так предать их дружбу. Она просила его ответить поскорее, добавив, что «ждет не дождется» письма. Потом соорудила конверт-закрытку из еще одного тетрадного листка. Вытащила из носка бумажку, полученную накануне от Милоша, и старательно списала: «Милош Ференци. Интернат мальчиков. Четвертая группа». Прежде чем вложить письмо в конверт, Хелен перечитала его и приписала после подписи:

«А о себе-то я ничего и не сказала. Мне семнадцать лет, я люблю книги и шоколад (и я счастлива, что встретила тебя)».

На перемене она незаметно затесалась в кучку старших пансионерок, собравшихся в углу двора, и без предисловий спросила:

– Как послать письмо? Передать кому-то, кто положит его в бельевую, а Пютуа заберет, так?

Высокая худышка, довольно красивая, смерила ее суровым взглядом:

– Кому письмо?

– Мальчику из того корпуса.

– Ты в какой группе?

– В четвертой.

– Как зовут?

– Дорманн. Хелен Дорманн.

– А его?

– Милош Ференци, – сказала Хелен. И разозлилась, почувствовав, что краснеет.

Старшие обменялись вопросительными взглядами. Ни одна не знала этого мальчика; наверное, для них он был мелюзгой.

– Давай сюда, – сказала высокая, и остальные, как по команде, сдвинулись теснее, заслоняя их от посторонних взглядов.

– Кто отнесет – ты? – спросила Хелен.

– Я.

– Я… у меня нет никакого подарка… ни для тебя, ни для Пютуа. Ничего нет. Я не успела…

– Ничего. Я принесу тебе ответ. Если он ответит…

Незадолго до полудня из окна музыкального класса, выходившего во двор, Хелен увидела, как появился Пютуа со своей дребезжащей тачкой. Он скрылся в бельевой, потом вновь появился с грузом постельного белья, в котором, несомненно, была припрятана дневная почта.

«Ты лети, мое письмо, прямо к милому лети», – пропела вдруг она и удивилась, что так легко всплыла в памяти эта считалка из далекого детства.

Следующие дни были сущей пыткой. Хелен ждала, что ее с минуты на минуту вызовут к Мадам Танк. Но ничего не происходило. Это отсутствие всякой реакции со стороны начальства было хуже всего. Оно означало, что данный случай подпадает под пункт 16 «Правил внутреннего распорядка»: «За каждую воспитанницу, не вернувшуюся по истечении трех часов, другая будет немедленно помещена в карцер, где и будет находиться до возвращения нарушительницы». Так что дело закрыто, все как положено.

Никто не решался заговорить о Катарине, но все только о ней и думали. Удается ли ей поспать? Приносят ли поесть, попить? Хелен пыталась расспросить одну девушку из старших, которая в прошлом году отсидела в Небе целую ночь и еще полдня за то, что швырнула об стенку тарелку с баландой и заорала, что ей все «обрыдло, обрыдло, обрыдло!». Та больше отмалчивалась, и волновало ее в основном, успела ли Катарина увидеть рисунок на балке.

– Это так важно? – спросила Хелен. – А ты его видела?

– Мельком, на какую-то секунду, но только это и помогло мне не сойти с ума. Это с тобой Милена вышла?

– Да.

Девушка развернулась и пошла прочь. Вообще Хелен казалось, что все считают ее виновницей или, в лучшем случае, соучастницей происшедшего. Поскольку исчезнувшая Милена была недосягаема, всеобщее негодование обрушилось на Хелен. Одна Вера Плазил не отвернулась от нее.