Зима в раю

– Не сплавлял, – усмехнулась, «поправив» ее, жена другого «преступного» капитана, Людмила Стромыкина. – Понимаете, девочки? Куда Макар телят не сплавлял. По Волге-реке.

Они засмеялись… Если бы Александре сказали раньше, она бы не поверила, что здесь люди радуются любой возможности рассмеяться. И любой возможности, позволяющей остаться человеком. Они не собачились, не ругались, были полны щемящей, сестринской нежности друг к другу, называли друг друга только девочками или сестричками. Они рассказывали друг дружке истории своих жизней, своих «преступлений». Собственно, у жен ответработников и капитанов преступление было одно-единственное, статья называлась – «жена». А Саша рассказала о своем подробно – и камера в один голос рыдала вместе с ней над историей ее вечной любви к Игорю Вознесенскому, словно над старинным романом. Как-то так получалось, что и поплакать всласть они тоже были рады. Ну, все же женщины… Честное слово, они даже умудрялись рыдать над стихами Маяковского! Их читала – вот уж тесен мир, до ужаса тесен! – та самая Перла Рувимовна Левинсон, которая когда-то советовала вешать на елки игрушечные виселицы. Из тощей брюнетки с острым лицом она за двадцать лет превратилась в дебелую седую матрону, сменила фамилию, став Абрамовой, и сидела теперь по той же сакраментальной статье – «жена». Александру она не узнала, конечно, а та не стала напоминать сестричке Перле Рувимовне «боевой восемнадцатый год». Работала она уже не воспитательницей в детском саду, а учительницей в школе, преподавала литературу и запоем читала обожаемого Маяковского. Память у нее была прекрасная, не то что у Александры, которая из всех стихов помнила только Бальмонта. Так ведь наслушалась дома-то… Один раз прочла его, ну, два. Маяковский женщинам нравился больше. Да и читала бедняжка Перла так хорошо и чеканно:

Лиловая туча,
скорей нагнись,
меня
и Париж полей,
чтоб только
скорей
зацвели огни
длиной
Елисейских полей.
Во все огонь —
и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
жуками
всех систем
жужжат
автомобили.
Горит вода,
земля горит,
горит
асфальт
до жжения,
как будто
зубрят
фонари
таблицу умножения.
Площадь
Красивей
и тысяч
дам-болонок.
Эта площадь
оправдала б
каждый город.
Если б был я
Вандомская колонна,
я б женился
на Place de la Concorde.

Женщины жадно спрашивали – что такое и почему – Вандомская колонна и Пляс-де-ла-Конкорд. Перла рассказывала…

Годилось все, только бы отвлечься от камеры.

Время шло, и дни сливались в недели, недели – в месяцы.

Лето кончилось. Осень разошлась…

Из дому прислали теплую одежду. Валенки снова пошли в ход, но из дома прислали другие, не те, что Александра носила, – подшитые прочно. Это что-то значило? Плохое? Хорошее?

Вдруг начали вызывать в тюремную канцелярию тех, у кого при поступлении не сняли отпечатки пальцев и с кого не сделали фотографии. В камере пошли разговоры: что-то готовится…

Вызвали и Александру – почему-то ночью… А, ну да, понятно почему. Чтобы не встретила невзначай никого из заключенных, ведь кабинеты следователей помещались в основном здании. Она так давно не видела ничего другого, кроме своей камеры и маленького дворика, что чувствовала странное оживление: будто на экскурсию попала.

Следователь был худой, угрюмый, черноглазый. В эти глаза Александра заглянула с такой радостью… Они ей кого-то напоминали, только не вспомнить было кого. Ну, наверное, Игоря: ведь все на свете черноглазые мужчины напоминали ей об Игоре!

Следователь, впрочем, смотрел сурово и глаза отвел. Велел сесть и открыл папку, которая лежала перед ним на столе. В папке был один-единственный листок. Глядя поверх него, но все же не задевая взглядом Александру, следователь отчеканил:

– За сопротивление властям вы понесете наказание по всей строгости закона.

Александра даже ахнула от изумления:

– Хоть скажите, по какой статье?

– А какая же у вас может быть статья, когда вас не судили? – пожал плечами следователь. – Впрочем, приедете на место и там узнаете!

Цинизм его и безразличие не имели предела.

– Как ваша фамилия? – с ненавистью спросила Александра.

Он глянул в упор:

– Жаловаться будете? Но вы же понимаете, что это бессмысленно.

Ого, какой откровенный!

– Понимаю, – кивнула Александра.

Вопрос, конечно, был бессмысленный, и на ответ можно было не надеяться, однако он вдруг сказал:

– Моя фамилия Поляков. Егор Егорович Поляков.

«А что, если его о Шурке спросить? – мелькнула отчаянная мысль. – Вдруг да скажет?»

Но было поздно – следователь Поляков уже вызвал конвой и, отвернувшись от Александры, стал у окна, держась двумя руками за створки, словно хотел распахнуть его настежь. Да ну, на дворе такая стужа…