Зима с Франсуа Вийоном

Жан-Мишель добрался домой без приключений. Теперь ничто не мешало рассмотреть находку повнимательнее. Он зажёг свечи и раскрыл книгу. Всё-таки ей повезло — страницы почти не запачкались в грязи, пострадал только корешок. Пытаясь узнать, как звали её прежнего владельца, Жан-Мишель первым делом осмотрел форзацы. На последнем стояла надпись: «». Почерк был уверенный, размашистый, но красивый и правильный — судя по всему, его владелец часто и помногу писал. И больше ничего, никаких подсказок. Кто такой , Жан-Мишель не имел понятия. Надеясь найти ответ в тексте, он стал листать книгу.

Иллюстрации и ровные линии готического шрифта радовали глаз. Впрочем, когда Жан-Мишель пробежал глазами текст, обнаружил в нём множество ошибок и опять вспомнил недавние слова одного из своих университетских учителей. Да, профессор Пери тысячу раз прав: судьба знающих людей в любую эпоху одинаково печальна. Ну в самом деле, что стоило этому издателю, месье Пьеру Леве, пригласить какого-нибудь учёного человека, чтобы он проверил текст перед печатью, исправил ошибки? Но нет, месье Леве не счёл это необходимым. Сам он, скорее всего, вообще не заметил никаких ошибок. Он наверняка так гордился своей печатной машиной, что ему не терпелось показать всем её возможности, — но такого рода гордость губительна для настоящей литературы, которая не терпит небрежного отношения к себе… Интересно, а что думает об этом издании сам мэтр Вийон, автор стихов? И где он, жив ли он?

Жан-Мишель вернулся к началу и стал читать по порядку. В поэме «Лэ, или Малое завещание»[1] поэт немного рассказывал о своей жизни, но в основном «отписывал» своё имущество тем, с кем его сводила судьба, — близким, друзьям, недругам, знакомым… Заняться этим он решил в 1456 году, покидая Париж и прощаясь с прошлым, как он уточнил, из-за несчастной любви.

Читая «Лэ», Жан-Мишель порой не мог удержаться от смеха: например, своему приятелю-выпивохе Вийон завещал два места, где можно утолить жажду: водопой на Сене и таверну «Сосновая шишка». Монахам он оставлял горы еды, чтобы у них всегда хватало сил читать проповеди про Страшный суд, а по ночам забавляться со ; брадобрею Вийон щедро отдавал свою щетину и волосы, когда-то сбритые этим же брадобреем, а сапожнику и портному — рваньё, в которое превратились его одежда и обувь… Читая, Жан-Мишель временами вспоминал поэта , жившего два столетия назад, и его смешное «Завещание осла», но шутки Вийона неизменно оказывались гораздо тоньше, а сами стихи — несравнимо красивее и глубже.

«Большое завещание» было написано несколько лет спустя в том же духе, только в нём говорилось о более серьёзных вещах. Его монотонный ритм разбивали вставные баллады, которые поразили Жана-Мишеля — глубиной, сделавшей бы честь любому философу, озорством и остроумием, иногда переходившим в грубое шутовство, и неприкрытой болью, от которой что-то сжималось в горле… Судя по некоторым стихотворениям, Вийон сочинял свои завещания не зря — он не раз оказывался на волоске от смерти, сидел в тюрьмах, а однажды его чуть не повесили. Но воспринимать его стихи как настоящие завещания, всерьёз, без улыбки, было просто невозможно — такие смешные, едкие места в них попадались и такое уморительное «имущество» Вийон раздавал… Впрочем, невозможно было и счесть его стихи просто шутками или жизненными наблюдениями — так искренне они звучали, так пронзительно говорили о жизни, смерти и капризах Фортуны, о земном и небесном… Смех сквозь слёзы и ожидание без надежды, как назвал это сам Вийон.

Сильное впечатление на Жана-Мишеля произвела и манера Вийона вести рассказ: он подмечал детали и описывал жизнь безо всяких прикрас — правдиво изображал парижских пьяниц, и забулдыг, уродство стариков и нищих, собственные невзгоды, полуобнажённых проституток, плачевное состояние узников в тюрьме, повешенных, чья плоть чернеет и распадается на виселице… От яростной баллады о том, как варить злые языки, Жана-Мишеля даже немного затошнило. Но находилось у Вийона место и красоте, которую он умел замечать в самых, казалось бы, невзрачных мелочах. А главное — Вийон наслаждался красотой языка: его стих лился удивительно легко и свободно, играл созвучиями слов, умудрялся быть одновременно приземлённым и возвышенным, легкомысленным и серьёзным; в череде ехидных, грубоватых реплик, адресованных незадачливым приятелям или бывшим подружкам, неожиданно звучала искренняя, смиренная, полная тихой грусти баллада, сочинённая от имени старой матери Вийона; после весёлых шуток Вийон вдруг принимался с неподдельной горечью рассуждать о собственной жизни…