Зима

Арт кивает.

Он озирается в поисках бойлера или термостата. Не находит ни того ни другого. Открывает холодильник. Там почти ничего нет. Полупустая банка горчицы, одно яйцо, нераспечатанная упаковка салата с коричневой жижей внутри. Он заглядывает в большой шкаф. Там пара пакетов кофе. Стаканчик органического бульона. Нераспечатанная упаковка лесных орехов.

Он возвращается к столу. В миске два яблока и лимон. Арт садится.

— Это ведь не нормально? — говорит девушка.

Арт качает головой.

Девушка кусает ноготь.

— Вы собираетесь выйти на холод? — спрашивает она его мать.

Его мать нетерпеливо, саркастично и презрительно фыркает.

— Я вызову врача, — говорит Арт.

Его мать грозно поднимает руку в перчатке.

— Ты вызовешь врача, Артур, — говорит она, — только через мой труп.

Девушка встает. Она снимает с его матери шапку и кладет ее на стол.

— Вам тут жарковато, — говорит она его матери.

Девушка развязывает шарф, снимает его и складывает, кладет перед его матерью на стол рядом с шапкой. Наклоняется, расстегивает пуговицы пальто и стряхивает его с плеч его матери. Однако девушка не может снять пальто с его матери, не стянув перчаток, а его мать теперь крепко сжимает руки в плотной овчине.

— Не хотели бы вы снять и перчатки? — говорит девушка.

— Нет, спасибо, — говорит его мать. — Но большое вам спасибо.

— Сними их, София, — говорит Арт. — Это моя подруга. Шарлотта.

— Приятно познакомиться, — говорит девушка.

— Мне очень-очень холодно, — только и говорит его мать.

Она пожимает плечами под пальто, чтобы натянуть его снова себе на шею.

— Что ж, — говорит девушка, — ладно. Если вам холодно.

Она открывает подряд все шкафчики, пока не находит стакан, куда набирает воды из-под крана.

— Интересно, знаете ли вы, известно ли вам о том, — говорит его мать, беря стакан воды овчинной лапой, — что у вас все лицо в маленьких дырочках.

— Известно, — говорит девушка.

— А еще мне интересно, знаете ли вы, что вам здесь совсем не рады, — говорит его мать. — На это Рождество у меня непривычно много дел и некогда развлекать гостей.

— Нет, об этом я до сих пор не знала, — говорит девушка, — но теперь буду знать.

— Вообще-то этот год такой загруженный, что вам, возможно, придется спать не в доме, а в сарае, — говорит она.

— Да где угодно, — говорит девушка.

— Нет, — говорит Арт. — Она не может. София. Мы не можем. Спать в сарае.

Мать не обращает на него внимания.

— Мой сын вскользь рассказывал, что вы виртуозно играете на скрипке, — говорит она.

— А, — говорит девушка.

— Так что раз уж вы здесь, то вполне можете развлечь меня в какой-то момент, — говорит его мать. — Я очень люблю искусство. Не знаю, рассказывал ли он вам об этом.

— Ой, я бы постеснялась играть перед вами, — говорит девушка.

— Самоуничижение почти всегда отвратительно, — говорит его мать.

— Нет, я могу честно сказать, что играю на скрипке честно гораздо хуже, чем вы себе представляете, — говорит девушка.

— Ну, сейчас мне больше ничего и не нужно о вас знать, — говорит его мать.

— Спасибо, — говорит девушка.

— Я рада, — говорит его мать.

— Это уж вряд ли, — говорит девушка.

— Ха! — говорит его мать.

Его мать чуть ли не улыбается.

Но затем ее лицо снова становится каменным, и она сидит, уставившись в пустоту, в своей верхней одежде, а девушка вежливо отступает, уходит и становится в прихожей. Из дверного проема она подзывает кивком Арта, но у того все внутри словно застыло. Он может лишь стоять за кулисами разыгравшейся драмы. В голове пусто, словно оттуда все выкачали, как в старой песне о «дырке в ведре, милая Лиза»: дирка — вот и все, что осталось у него внутри. «Почини его, милый Генри»[19]. Как можно заткнуть дирку соломой? Он никогда не понимал эту песню. Разве что дирка совсем малюсенькая. А сейчас дирка в нем великовата, и эта песня, звучащая в ушах с комедийным местным выговором, превращает его в статиста на сцене материной жизни. В очередной раз.

Он смотрит на давно увядшие цветы в вазе на столе. Так вот откуда запах. Они вызывают у него еще больше злости на мать, которая сегодня превзошла все свои прежние выступления. Она перещеголяла самое себя.

Он смотрит на незнакомую девушку в доме своей матери. Идиот он, что привез сюда кого-то, идиот, что вообще приехал сам.

Не идиот, а идиолект. Вот что он такое — язык, на котором больше никто в целом мире не говорит. Он последний здравствующий носитель собственного языка. Он был слишком беспечен, забыл на все время поездки, почти на весь день, о том, что сам такой же безжизненный, как исчезнувшая грамматика, кладбищенская россыпь фонем и морфем.

Из последних сил он пересекает комнату и подходит к девушке в дверях. Та берет его за руку.

— Вы можете кому-то позвонить? — говорит она.

Она произносит это тихо, чтобы его мать не услышала. Она добрая, но от ее доброты его коробит почти так же, как от холодности его матери.