Зяблики в латах

Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой…

Санитарный поезд шел на Армавир.

Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.

— «Кавказская», — сказал кто-то и смолк.

В тишине стало слышно, как стонут тифозные — на полу, во всех углах, на скамейках и полках… Стон сливался, и мне уже казалось — стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.

Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.

— Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! — просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку. — Запеклось… и нутром, братушка, сгораю… Да слышь ли, о, госпо…

На полу барахтался упавший с полки ротмистр.

Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:

— Ты!.. ты!.. ы!..

А стон в вагоне плавал и качался.

…Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.

Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.

«Вот дойду… Сейчас вот!..»

Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.

«Сейчас вот!..»

И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.

Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.

…Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом, — по воде бассейна бежала мелкая рябь.

Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.

Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.

«Надо встать!» — решил я наконец. И поднялся, качаясь.

На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх…

Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.

Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.

— Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. — прохрипел кто-то возле.

Я сунул руки под рубаху.

Под рубахой было тепло.

— Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!

— Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..

— Да послушайте!..

— Твою мать! Сказано!..

И санитары прошли мимо.

Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.

— Душегубы!.. — Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. — Узнают ще, душегубы — вот прыйдут красные!.. — Он приподнялся и поднял кулаки. — Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..

— Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. — плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.

«Обожду… только… утра!..» — думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.

И вот под утро вновь появились санитары.

— Санитар! — крикнул кто-то во весь голос.

— Санитары-ары!.. — совсем тихо подхватили другие.

— Са-ни…

Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.

О живых никто не заботился…

А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.

Какой-то эшелон подошел к перрону.

— Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал… А мы: до-ку-мен-ты!..

В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.

— Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!

— Санитар! — закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги. — Санитар!..

— Пусти, черт!..

И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.

Шпоры его звенели.

…Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами…

Потом идти стало легче.

— Куда ты?

— Не знаю, брат…

— Идем, что ль, вместе!

И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.

На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.

— Подсобить?

— Спасибо…

Мы спускались по ступенькам.

На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.

— Из заблаговременных!.. — глухо сказал солдат в лохмотьях; потом, уже громче: — Сволочи!..

— Нет, господа, уж лучше здесь… — говорил бритый беженец, поглаживая клетчатый английский плед, который он держал через руку.

— Зараза там!.. Не-вы-но-си-мо!.. Его соседи закуривали.

— А когда поезд, Антон Мироныч? В восемь сорок?

— Опоздает, по обыкновению… Иван Петрович, да присядьте!.. Ведь ждать, голубчик, придется!

Иван Петрович, разложив на чемодане плед, осторожно присел, кутая широким шарфом гладко выбритый подбородок. На носу его блестело пенсне.