Зяблики в латах

Сквозь грязное окно струилось солнце. Оно падало на графин с водой и расплескивалось на столе золотыми брызгами. На столе лежала корка хлеба с затверделыми на ней следами зубов.

Я выкурил одну папиросу. Скрутил вторую… Наконец, встал.

— Пойду.

— Иди!.. — крикнула мне вослед Варя. На лестнице меня нагнал Марк.

— Не сердись!.. — Он положил руку на мое плечо. — Видишь ли… жена расстроена… Уж ты, знаешь… прости. Видишь ли… отца у ней… выпороли…

— Выпороли? Отца? Кто?..

Марк опустил руку и взял меня за пояс.

— Эх!.. Ну, понимаешь… она из крестьян. Отец у ней — мужик… Самый настоящий… Да к тому же… — ну как тебе сказать?.. — он понизил голос до шепота. — Ну, из большевиствующих, что ли… Понимаешь?.. Ну вот… Ну вот и накрыли… И перед всем селом… Земляка она встретила. Ставропольского…

На минуту Марк замолчал.

— А она… весь день сегодня: ты!., ты!.. Кому служишь? Палачам служишь! Врагам нашим служишь!.. Черт! — вдруг закричал он. — Черт нас дери! Заехали лбом в кашу! Эх, нюхнуть бы!..

Я дал ему несколько пестрых бумажек.

На улицах было тревожно. В темноте на всех углах толпились офицеры.

— Платнировская взята… Это правда?

— Говорят, уже и Пластуновская.

— И сами!.. Сами виноваты! — истерически взвизгнул в толпе чей-то женский голос. — Оставьте!.. Я имею право! Оставьте!.. Я жена офицера. Я… я!..

Из-за кладбища налетел ветер. Ветер смял ее слова.

— Значит, эвакуировать будете, сестра Нельке? — спросил я на следующее утро. — А когда?

— Распоряжение еще не приходило… Но очень скоро!..

Чтоб чем-нибудь убить тревожный день, я еще с утра пошел к Марку.

Марк сидел на подоконнике. На кровати, как и в первый раз, спиной кверху лежала Варя.

Глаза Марка были широко открыты. Зрачки расширены. Он был вновь под кокаином.

— Бои идут под станцией Динской. Что делать думаешь, Марк?

Марк смотрел через мое плечо.

— Слушай, дай деньги…

— Вы! — закричала с кровати Варя. — Ни копейки не давайте!.. Я три дня… три дня… А этот… этот… Марк быстро ко мне пригнулся.

— …ей хлеба, а мне…

— Не смей! Варя вскочила.

— Не смейте! — крикнула она еще громче, сверкнув глазами из-под упавших на лицо волос.

Сдвинув со лба фуражку, я вышел на лестницу. На лестнице вздохнул.

«Нет, с ним ни о каких планах не потолкуешь!..» — думал я, уже с хлебом в руках вновь подымаясь по лестнице.

«Отдам и сейчас же пойду…»

На лестнице я встретил Марка. Он бежал вниз, пряча что-то под шинелью.

— Марк! Марк!

Но Марк уже был за дверью.

Вари в комнате не было. Она вошла, когда я положил хлеб на стол и думал уже уходить.

Не застав мужа, она быстро нагнулась, посмотрела под кровать и вдруг бросилась на подушку.

— Мерзавец! Негодяй!.. Так и знала!.. И туфли… Господи!.. Пронюхает!.. Всё… всё пронюхал!.. — Варя плакала, как ребенок, вздрагивая всем телом. Ноги ее, в рваных и грязных чулках, беспомощно свисали с кровати.

— У-нес!.. У-унес!.. — уже тихо всхлипывала она. — Последнего лишил… на улицу выйти… продаться…

Ее золотые волосы поползли с подушки на одеяло. С одеяла под кровать. Под кроватью стояла изношенная пара сапог. Несколько золотых прядей упали на голенища…

В палате меня встретил Костя.

— Не слово, а сила… Не мы, а Бог…

— И вот его императорское величество… — Полковник поднял голову. — Так точно!.. А в это время… К церемониальному маршу!.. — вдруг закричал он. Поротно!.. На одного линейного дистанцию… Первая ро…

— На минутку! — позвал меня ординатор, остановившись в дверях. Слушайте… Завтра мы вас эвакуируем. На Новороссийск, конечно. Оттуда? Не знаю, но думаю, на Принцевы острова. Вас и еще шесть офицеров — нервных. Да, необходимо торопиться. Красные подходят к городу и, говорят, расстреливают всех причастных к движению. Вот он и конец! Настал все же!..

За окном ползли густые сумерки.

«Только попрощаюсь! — думал я, опять подымаясь к комнате Марка. — Вот и конец!..»

На лестнице было темно. За подъездом гудел всегда тихий переулок. Проходила артиллерия.

— Левой, твою мать!., левой, говорю… в горло! — кричал кто-то сквозь грохот и гул тяжелых колес. Я постучал.

— Можно войти?

Никто из комнаты Марка мне не ответил.

— Можно?

Опять молчание.

Тихо отворив дверь, я вошел в комнату и стал медленно пятиться назад.

На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты…

«Прощайте, Ксана! — писал я ночью в тетради Кости. — Прощайте еще раз… Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.

Помните, Ксана, — «Я много думаю… Я не могу не думать…» Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..

Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая… Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..

Ваш Костя спит. Я не могу спать. Среди многого другого я думаю еще о том, — кто соберет теперь его разбитые детские мысли!?

Завтра мы отходим за Кубань.

Прощай, Ксана.

А отчего ваша мать в Крыму?..»

За окном светало.