Жутко громко и запредельно близко

Ты Томас? – спросила я.

Он покачал головой – нет.

Томас, – сказала я. Я уверена.

Он покачал головой – нет.

Из Дрездена.

Он показал мне правую ладонь с татуировкой НЕТ.

Я тебя помню. Я подсматривала, как ты целуешься с моей сестрой.

Он достал маленькую книжицу и написал: Я не говорю. Прости.

Я расплакалась. Он утер мне слезы. Но так и не признал, что он – это он. Никогда не признал.

Мы провели вместе вечер. Все время хотелось к нему прикоснуться. Я так давно его не видела, и он пробудил во мне такую жалость. Семь лет назад он был великаном, а теперь казался маленьким. Я хотела отдать ему деньги, которые мне дали в агентстве. Я не спешила рассказывать о себе, но жаждала знать о нем. Мне хотелось оберегать его, и я была уверена, что смогу, хотя сама была беззащитной.

Я спросила: Ты стал скульптором, как мечтал?

Он показал мне правую ладонь, и наступило молчание.

Нам столько нужно было друг другу сказать, но мы не знали, как.

Он написал: Ты в порядке?

Я сказала: У меня глаза паршивят.

Он написал: Но ты в порядке?

Я сказала: Это очень сложный вопрос.

Он написал: Это очень простой ответ.

Я спросила: Ты в порядке?

Он написал: Бывают дни, когда я просыпаюсь с чувством благодарности.

Мы еще долго говорили, но лишь снова и снова повторяли одно и то же.

Наши чашки опустели.

День опустел.

Я ощущала одиночество сильнее, чем если бы была одна. Мы собирались разойтись в разные стороны. Мы ничего другого не умели.

Уже поздно, – сказала я.

Он показал мне левую ладонь с татуировкой ДА. Я сказала: Мне, наверное, пора.

Он отлистнул назад несколько страниц в своей книжице и указал на: Ты в порядке?

Я кивнула, что да.

Я направилась к выходу. Я решила идти к Гудзону и идти дальше. По пути я бы подобрала камень потяжелее – и пусть вода заполнит мне легкие.

Вдруг я услышала, как он хлопнул в ладоши у меня за спиной.

Я обернулась, и он жестом подозвал меня к себе.

Мне захотелось убежать от него и захотелось подойти к нему.

Я подошла.

Он спросил, могу ли я ему попозировать. Он написал свой вопрос по-немецки, и я только тогда осознала, что все это время он писал по-английски, и я говорила по-английски. Да, – сказала я по-немецки. Да. Мы договорились на завтра.

Его квартира была как зоопарк. Повсюду звери. Собаки и кошки. Дюжина птичьих клеток. Аквариум. Стеклянный куб со змеями, ящерицами и насекомыми. Мыши в клетках, чтобы их не съели коты. Просто Ноев ковчег.

Но в одном углу была чистота и порядок.

Он сказал, что он специально отделил это место. Для чего?

Для скульптур.

Я хотела спросить, от чего или от кого он его отделил, но не спросила.

Он провел меня за руку. Полчаса мы обсуждали его замысел. Я сказала, что готова на все.

Мы выпили кофе.

Он написал, что еще не делал скульптур в Америке.

Почему не делал?

Не мог.

Почему не мог?

Мы никогда не говорили о прошлом.

Он открыл задвижку дымохода – я не знала, зачем.

В соседней комнате щебетали птицы.

Я сняла одежду.

Я легла на диван.

Он стал на меня смотреть. Я впервые была обнаженной перед мужчиной. Интересно, знал ли он об этом?

Он подошел и стал двигать мое тело, как будто я была куклой. Он заложил мне руки за голову. Он слегка согнул в колене мою правую ногу. Я решила, что его руки огрубели от скульптур, которые он лепил раньше. Он опустил мой подбородок. Он развернул мои кисти ладонями вверх. Его взгляд залатал дыру в самом центре моего существа.

На следующий день я пришла опять. И на следующий. Я перестала искать работу. Его взгляд – единственное, что имело значение. Ради него я всем была готова пожертвовать.

Каждый раз все повторялось.

Он говорил о своем замысле.

Я говорила, что сделаю все, что он скажет.

Мы пили кофе.

Мы никогда не говорили о прошлом.

Он открывал задвижку дымохода.

В соседней комнате щебетали птицы.

Я раздевалась.

Он придавал мне позу.

Он меня лепил.

Порой я думаю о тех ста письмах, что остались разложенными на полу моей спальни. Если бы не они, может, наш дом не горел бы так ярко? По окончании сеансов я смотрела на скульптуру. Он уходил кормить животных. Он давал мне возможность побыть с ней наедине, хотя я никогда не просила его об этом. Он понимал.

Почти сразу стало очевидно, что он лепит Анну. Он пытался воспроизвести ту девочку семилетней давности. Он лепил, глядя на меня, а видел ее. Поиск позы занимал все больше и больше времени. Он трогал меня везде. Он меня перекладывал. Он потратил целых десять минут, сгибая и разгибая мое колено. Он складывал и выпрямлял мои руки.

Надеюсь, это тебя не смущает, – написал он по-немецки в своей книжице.

Нет, – сказала я по-немецки. – Нет.

Он сложил мою руку. Он распрямил мою руку. На следующей неделе он возился с моей прической – не то пять, не то пятьдесят минут.

Он написал: Я ищу приемлемый компромисс.

Как он не умер в тот вечер, хотела бы я знать.

Он коснулся моих грудей, разведя их в стороны.

Мне кажется, так хорошо, – написал он.

Что хорошо, хотела бы я знать. И чем это лучше?

Его руки были повсюду. Я рассказываю тебе об этих вещах, потому что я их не стесняюсь, потому что они для меня важны. И я не сомневаюсь, что ты меня поймешь. Ты единственный, в ком я не сомневаюсь, Оскар.