Журнал Наш Современник №11 (2004)

“Меня упрекают, что я будто бы флюгер, — формулировал свое кредо Суворин. — Я совсем не флюгер. ...Часто мнения, которым я давал место, мне совсем не нравились, но мне нравилась форма, остроумие, живая струя. Ручей — не Волга, речка — не океан, но и в ручье, и в речке есть поэзия, есть правда природы. Так и в человеческой душе. Лишь бы она была искренняя”.

Именно эта идейная широта и позволила ему вовремя оценить Чехова и сделать его общероссийской знаменитостью (в суворинском издательстве вышло в 1880 — 1890-х гг. пять сборников произведений Антона Павловича, многие из которых до этого появились на страницах “Нового времени”). Не будь Суворина, и мы вряд ли имели сегодня того Розанова, какого имеем; Василию Васильевичу он, во-первых, разрешил писать почти всё, что тот пожелает, а во-вторых, научил писать его вместо длинных и многословных трактатов яркие, живые миниатюры. Только в “Новом времени” смог в полную силу развернуться такой воистину великий русский публицист, как Меньшиков, давший в своих “Письмах к ближним” настоящую “энциклопедию русской жизни”. Наконец, внутренняя свобода от любого доктринёрства помогла Суворину сделать газету читаемою всеми, внеся в нее элемент “желтизны”: скандалы, сплетни, уголовная хроника — ведь это и русским интересно, а у Каткова с Аксаковым одна политика да моральные проповеди — благородно, конечно, но недейственно .

Его часто упрекали в беспринципности: Щедрин называл “Новое время” — “Чего изволите?”; то же обвинение красной нитью проходит через всю книгу Динерштейна, но даже и вполне дружественный последнему А. И. Рейтблат в рецензии на нее поставил эту “аксиому” под сомнение. Не надо путать принципиальность и партийность. Суворин всю жизнь упрямо не давал себя замкнуть в узкие рамки какой-либо партии, но оставался верен главному в себе. Еще совсем молодым, только вступая в литературный мир, он писал в 1861 г. в частном письме: “Я не принадлежу по своим убеждениям ни к конституционалистам, ни к красным, ни к Каткова партии, ни к партии Чернышевского, ни к партии “Времени” (журнал братьев Достоевских, орган “почвенничества”. — С. С. )”. В 1878 г. он признавался И. Аксакову, что его “тянут в либеральный лагерь, который всегда был мне противен по своей узости, по своим рамкам, даже по своему содержанию, которое заранее было определено и которое заключало в себе все ответы на вопросы. Смею думать, что я немного шире смотрю на задачи русского журналиста...”. А в его дневнике за 1907 г. читаем: “Мы заступались много раз за Союз русского народа, когда видели, что на него нападали несправедливо. Но быть в партии с г. Дубровиным и др. союзниками мы никогда не были и не будем. Не будем мы считать Союз русского народа за русский народ, как не считаем за русский народ ни одной другой партии”. Не партийность важна для Суворина, а благо Отечества. Какие бы колебания ни испытывал курс “Нового времени”, национальная идея никогда там не подвергалась сомнению. “Я более всего боюсь распадения России, принижения русской народности...” — вот что для него было первостепенно, все же остальное — более или менее относительно. “Ничего — специального , ничего — частного, ничего — личного, ничего — особенного и партийного; все — для всей России, для “Целой России”, обобщенно — что “требуется народу и государству”, требуется “русской истории, как она сейчас живо совершается” — вот лозунг и молчаливо принятый всеми сотрудниками маршрут”, — разъяснял “программу” “Нового времени” Розанов.

Иного названия политической позиции Суворина, кроме как “национализм”, не подберешь. Но национализм его был трезвым и зрячим, лишенным всякой сусальности и “возвышающих обманов”. Да, он мог написать: “Даже плохой русский лучше иностранца”. Но мог написать и совсем другое: “Нигде так мало и так беспутно не работают, как у нас, и нигде так не умеют не работать и увлекаться своим ежедневным делом”; или: “Нас хлебом не корми, но только отрицай. В этом наше утешение за климат, режим, бедность, отсталость”. По наблюдению Розанова, “в конкретном он всё как-то поругивал. Но замечалось, что все “поругиванья” имеют, однако, один склон: все клонилось к тому, все проистекало из того — “ах, зачем России не так хорошо, как могло бы ”. Я себе могу представить Суворина, пробирающегося, как тать ... в темный чужой дом, где живет язвящее Россию существо, — и что он в сердце его ударяет ножом”. При этом пылкая любовь к своему не становилась заскорузлым провинциализмом: он уважал германский “орднунг”, восхищался искусством и природой Италии (куда ездил постоянно), наряду с Пушкиным его “вечным спутником” был Шекспир...