Журнал Наш Современник 2007 #4

На следующий день состоялось отпевание Леонида Максимовича в храме Большое Вознесение, что на Большой Никитской, прихожанином которого он был в последние годы жизни (здесь проявилось участие Харламова). Как в тумане, прошли скорые похороны на Новодевичьем, где запомнился бегущий по аллее запыхавшийся Черномырдин, да еще Солоухин, картинно падающий на колени перед гробом “своего учителя”. Поминки в Дубовом зале ЦДЛ были столь же формальны, стоя, не по-русски, в шуме и гаме, где какие-то шустрые мужички (как потом выяснилось, бомжи, привезенные в автобусах с кладбища) набивали рюкзаки вином и закуской, пока я одного из них не прогнал в шею… Сергей Михайлович Харламов, грустно наблюдая за всем этим, сказал: “Пойдем-ка лучше в трапезную храма и там спокойно и достойно помянем…” Так мы и сделали вместе с отцом Тихоном (Шевкуновым). Помянули по русской традиции Леонида Максимовича Леонова, потому что каждый из нас потерял в этот день и часть себя, своего настоящего и прошедшего времени.

Леонов нам оставил завет: “Разум открывает то, что душа уже знает”. Сергей Харламов выразил эту же мысль по-иному, не так афористично: “Ум и сердце всегда должны быть готовы к восприятию красоты”.

Но бывают, оказывается, в жизни времена, когда художник перестает узнавать мир, он ему становится чуждым, раздражающим, неинтересным. 90-е годы для многих из нас стали именно такими: мы не узнавали самих себя, а нас не узнавали другие.

В эти годы труднее всего было не то что выжить (хотя трагедия страха за завтрашний день мало кого обошла стороной, не исчезнет она уже и в будущем), а сохранить верность тому, на чем сам строился как человек. Традиция — это прежде всего дисциплина. О какой упорядоченной в прошлое перспективе можно было в те годы говорить, если на глазах разрушался бытовой, профессиональный и творческий уклад жизни каждого художника.

Сергей Харламов и здесь не сломался, хотя и ему было тяжко: вмиг исчезли заказы на иллюстрирование книг, редкие художественные выставки пугали безлюдьем. Я его случайно встретил в осенней слякоти у Белого дома перед 3-4 октября 1993 года, одинокого, растерянного, безмерно уставшего, с одними и теми же вопросами: что происходит с Россией? что будет с каждым из нас?

В эти же годы он увлекся, как сам говорит, “трудной техникой” — цветным карандашом, хотя и раньше любил рисовать (смотрите, например, его блестящий цветной рисунок 1981 г. “Вечерние тени”). Вероятно, хотелось сделать более красочным черно-белый мир, который восторжествовал за окном. Сергей Харламов много в эти годы путешествует и ездит туда, куда не мечтал попасть — на Святую землю (в Палестину и Иерусалим), в братскую Сербию, где шла тогда война. Постепенно возвращается к гравюре и возрождает в творчестве две свои традиционные темы: православно-духовную и тему природы. Иллюстрирует поэзию Сергея Есенина (1995 г.), и сейчас его “есенинский цикл” насчитывает десятки миниатюр и портрет поэта. Пришли новые заботы и на хлопотной должности руководителя подмосковной организации Союза художников России, в секретариате СХ России.

В книге-альбоме Сергея Харламова есть небольшой рассказ-притча о том, как художника “водили бесы”: в знакомом лесу, ища грибы, он никак не мог оторваться от загадочного пня, так и кружил вокруг него, хотя, казалось бы, знал все тропинки вокруг. Так и многие из нас в своей судьбе толкутся вокруг одних и тех же дел, то ли боясь, то ли не решаясь разорвать привычный круг. Смотрят на мир с насиженной кочки. Довольствуются малым.

В судьбе Сергея Михайловича иное. Я ему недавно напомнил леоновскую фразу, что творчество — это маниакальное заболевание. “Точно! — воскликнул он. — Маниакальное, да еще заболевание. От него никуда нам не деться”.

Харламов и сегодня весь в работе. Я уж ему пеняю: “Зачем ты, Сергей Михайлович, так неугомонен? Попиши перышком в уединении, твои литературные заметки хорошо читаются”. И уговорил-таки насчет новых рассказов.

Лишь однажды услышал в голосе Харламова усталость, какую-то тоску. “Что так, Сергей Михайлович?” — и услышал в ответ хитроватый голосок-скороговорку, сразу переборовший хандру: “Я же художник, мне и погрустить надо”.

И грусти, и радуйся, и твори, Сергей Михайлович!