Журавль в небе

Но соленые огурцы все-таки нашли — в начале лета, не в сезон, — обегав всех соседей, знакомых, бабок на рынке, Ленка прибежала с целой тарелкой соленых огурцов. Они все были разные — маленькие и пупырчатые, толстенькие и гладкие, длинные, как колбаса, и скрюченные, как запятая. Тамара вцепилась в та-релку мертвой хваткой, отмахнулась от Ленки, которая собиралась порезать огурец на кусочки, закрыла руками тарелку от Николая, который тревожным тоном все приговаривал что-то о том, чтобы она не жадничала, сразу много нельзя, и виновато улыбнулась Наташке, смотревшей на мать почти со страхом. Ну, понятно, было чего испугаться: наверняка она сейчас являла собой дикое зрелище — с горящими от жадности глазами, с набитым ртом, с текущим по подбородку рассолом, с прилипшими к пальцам мокрыми зонтиками укропа… Она все понимала, но остановиться не могла, откусывала по очереди сразу от нескольких огурцов, вдыхала их одуряющий запах, глотала, почти не прожевывая, и опять кусала, кусала, кусала и даже рычала от жадности и наслаждения. Ей было смешно от того, как она себя ведет, и от того, как смотрят на нее Наташка, Николай и Лена, и еще от того, как они потом будут вспоминать это, — она очень ясно представляла себе, как они будут потом вспоминать, показывать в лицах, дразнить ее, хохотать, — и фыркнула, уронив очередной надкушенный огурец, и закашлялась… Сразу все засуетились, загалдели хором, кинулись отбирать у нее тарелку с огурцами, вытирать ей лицо и руки, совать стакан с водой… Наташка болезненно морщилась и изо всех сил старалась не зареветь, Лена делала бодрое лицо и едва сдерживала дрожь рук, Николай бормотал, как заведенный:

— Я же говорил, что сразу нельзя… Я же говорил, я же говорил… Сразу нельзя! Нельзя сразу! Выбросить их к черту! Нельзя! Я же говорил!

— Еще чего, — прокашлявшись и продышавшись, сказала Тамара и засмеялась: — Не вздумайте выбрасывать! Проснусь — доем. Видели бы вы сейчас свои лица! Ой, не могу… Смешно…

Она не успела договорить — уснула на полуслове, на полусмехе, совершенно счастливая и спокойная, уснула так внезапно и глубоко, что перепугала всех до полусмерти. Она не слышала, как рыдала Наташка, не ощущала попыток Николая разбудить ее, никак не отреагировала даже на то, как Ленка поднимала ей веки, чтобы увидеть зрачки. Это потом уже ей рассказали, как они спала — почти двое суток как мертвая, и даже приехавшая врачиха сначала ничего не поняла, тоже поднимала ей веки и рассматривала зрачки, долго считала пульс, слушала сердце, листала историю болезни, поджимала губы, дергала плечиком… И наконец сказала недовольно:

— Да оставьте ее в покое! Она просто спит. Это ничего, это бывает, особенно после сильного стресса. После психической травмы. А то, что в истории болезни написано… Не знаю, не знаю… Лично я с этим диагнозом не согласна. Не вижу никаких признаков. Ни-ка-ких! Пусть поспит вволю. Проснется здоровой.

Врачихе смотрели в рот затаив дыхание, но верить боялись. Врачиха была молоденькая, наверное, только что со студенческой скамьи — какой у нее мог быть опыт? И больную она видела впервые в жизни. Ее небось и послали на вызов потому, что другим ехать не хотелось — тем, кто все это время безуспешно лечил Тамару, кто поставил страшный диагноз, кто считал, что ездить к больным с таким диагнозом все равно без толку. Вот и послали к безнадежной больной бестолковую девчонку, а та по своей бестолковости старается обнадежить родных таким диким способом: проснется здоровая! И даже не понимает, как это жестоко.

— Я завтра еще заеду, на всякий случай, — между тем говорила бестолковая девчонка. — Больную не будите, лекарств не давайте, последите, чтобы на боку лежала. Если поднимется температура — вытирайте лоб и руки влажной салфеткой. Но температура — это вряд ли…

Тамара ничего не слышала и ничего не чувствовала — ни как ее вытирали, ни как переворачивали на бок, ни как меняли постель… Она спала себе и спала, а потом вдруг сразу проснулась, с трудом сползла с кровати, с еще большим трудом выудила из-под кровати свои тапки, сунула в них ноги и торопливо пошлепала в туалет, с удовольствием зевая во весь рот и с удивлением отмечая, что ее почему-то шатает, как камышину под ветром. Из полутьмы коридора возникла Анна, шагнула наперерез, обхватила мать за плечи, тревожно заговорила:

— Мам, ты как себя чувствуешь? Ты зачем встала? Ты лучше ложись… Подхватилась ни с того ни с сего!

— С того, с того, — проворчала Тамара, уворачиваясь от настойчивых объятий дочери. — И с того, и с сего… Отстань от меня, я уже здоровая. Лучше бы приготовила чего-нибудь, страсть как есть хочу.

Она захлопнула дверь перед носом оторопевшей Анны, и та, заметно испуганная активным сопротивлением матери, неуверенно спросила из-за закрытой двери:

— Ты соленого огурца хочешь, да?