Журавль в небе

— Да я пока ничего и не дарил, — искренне удивился он. — Это же не подарки, а так, вещи. Самое необходимое в данный момент. Чтобы жить удобней. Чтобы ты не маялась и не мерзла. Простудишься еще…

— И заботиться ты обо мне не должен, — перебила она торопливо. — Ну, я не знаю, как тебе объяснить. Я не маленькая, и не беспомощная, и не больная, и ты…

Она чуть не сказала «и ты мне чужой», но в последний момент прикусила язык: какой же он чужой? Она неловко замолчала.

— Ну? — суховато вопросил Евгений и выпустил ее руку. — Ну, что ты еще собиралась сказать? Что я тебе чужой, да?

Она молчала, глядя на него растерянно и виновато, и он молчал, хмурился, разглядывал свои руки, лежащие на коленях, потом решительно встал и стал ходить из угла в угол, что-то все время передвигая, переставляя, перекладывая с место на место. В общем, делом занялся. А между делом говорил нейтральным тоном, не глядя на нее:

— Я тут всякого понемножечку принес. Ты ведь не хочешь в ресторан, я правильно понял? Значит, дома поедим, а потом погуляем, рано еще, кажется, даже семи нет… Да, без двадцати семь. Или сначала погуляем, а потом поужинаем. Ты не против?

— Да, — неуверенно сказала Тамара, глядя, как он расхаживает по номеру. — Нет, я не против.

— И ты наденешь эти чертовы сапоги, потому что в своих ходить не сможешь, — тем же тоном продолжал Евгений. Потом остановился, уставился ей в лицо сердитым и отчаянным взглядом и решительно произнес: — И не смей считать меня чужим! Мы никогда не будем чужими! Понятно?

— Ага. — Она почувствовала, как по ее лицу сама собой расползается дурацкая счастливая улыбка, и храбро призналась: — А я боялась, что это я чужая. Ну, что ты про меня так думаешь.

Он шагнул ближе, навис над ней, хмурясь, сжимая и разжимая кулаки, сверкая глазами и шевеля усами, наконец шумно выдохнул и угрожающе начал:

— Я сейчас скажу, что я о тебе думаю! Ох, как я сейчас скажу, что я о тебе думаю…

Тамара пискнула, скатилась с кровати и попыталась удрать в ванную, но он перехватил ее, поднял на руки и закружился по комнате, слегка подбрасывая ее и грозно рыча ей в ухо:

— Ух, ты бы знала, что я о тебе думаю…

У нее уже знакомо закружилась голова, дыхание перехватило, сердце застучало, как бешеное, и, совершенно не соображая, что говорит, она забормотала беспомощно и смущенно:

— А как же гулять? Ты же хотел гулять… А мне надо плеер Наташке… Отпусти меня!

Он неожиданно остановился, поставил ее на пол, разжал руки и отошел. Тамара испытала мгновенный всплеск острого разочарования — с какой это стати он вдруг ее послушался? — осторожно приоткрыла глаза и поискала его взглядом. Евгений стоял над креслом, в которое свалил все мелкие пакетики и коробочки, растерянно смотрел на эту кучу и скреб пятерней в затылке.

— Куда же я его дел-то, а? Ведь сразу теперь не найду, — задумчиво приговаривал он, впрочем даже и не пытаясь что-нибудь искать в этой куче. — А ведь я приносил. Не мог же я его в магазине забыть, правда?

— Правда, — согласилась Тамара. — А чего ты не мог забыть-то?

— А ничего я не мог забыть, — гордо сказал он, все так же растерянно глядя на заваленное коробками и пакетами кресло. — Я вообще не забывчивый… Вот ты, например, помнишь, что твоя Натуськинс просила?

— Натуська, — машинально поправила его Тамара. — Мы ее вообще-то по-всякому зовем, но чаще всего — Натуськой.

— Тем более! — назидательно сказал Евгений, оторвал руку от затылка и помахал в воздухе указательным пальцем. — Тем более, если Натуська! Тогда совершенно точно: я его забыть никак не мог. Следовательно, принес. Тебе понятна логика моих рассуждений?

— А как же, — важно подтвердила она, изо всех сил стараясь не засмеяться. — Логика твоих рассуждений мне совершенно понятна: если Натуська — тогда ты его забыть никак не мог.