Жуковский

В Петербурге Жуковский поселился вместе с Воейковыми в доме Меншикова напротив Аничкова дворца, вскоре к ним приехала Екатерина Афанасьевна, так как Саша начала хворать и была беременна. В столице новый удар ожидал Жуковского — он нашел Козлова ослепшим. Но тут же для него была и поддержка — он увидел, как сильна может быть душа среди несчастий. Саша, дружившая с Козловым, рассказала, как он, чувствуя, что зрение уходит, страдал и метался, — ездил по островам, по всему городу, как бы стремясь наглядеться на все в последний раз... И как все это время работал над посланием к нему, к Жуковскому. Жуковский почти не верил своим ушам, слушая декламацию Козлова, — его послание было трагической поэмой, полной силы и поэтических красот; это были великолепные, живые стихи, возвещающие рождение нового русского поэта (и в какую пору его судьбы!).

Опять ты здесь! опять судьбою
Дано мне вместе быть с тобою!
И взор хотя потухший мой
Уж взоров друга не встречает,
Но сердцу внятный голос твой
Глубоко в душу проникает...

...Ожила Саша. Вынужден был войти в берега Воейков. Он стал просить, чтоб Жуковский и Тургенев устроили его на освободившееся место директора Царскосельского лицея. Жуковский возражал, считая это место неподходящим для него. «Что я могу ожидать от глупца, — в раздражении писал Воейков в своем дневнике, — который живет в эфире, который погубил собственное счастье, исполняя волю Екатерины Афанасьевны, сошедшей с ума на слезах ложной чувствительности». Саша, тоже в дневнике, писала другое о Жуковском: «В самом деле он прав, говоря, что в жизни много прекрасного и без счастья, — и это немалое счастье к тому же».

Не прошло и десяти дней — письмо от Вяземского, опять с поучениями, спрашивает, почему он не перевел из Байрона «Лару» или «Гяура», вел ли путевые записки. «Соберись с силами и напиши мне, — взывает Вяземский, — что делать думаешь, как жить будешь. Сердись или нет, а я все одно тебе говорю: продолжать жить, как ты жил, совестно тебе... Подумай, что ты сделал для славы своей и отечества в течение этих пяти или шести лет?.. Скажи по совести, в состоянии ли ты заняться трудом важным посреди стихии, в коей трепещешься... Ты истощился на безделицы».

А журналы? В «Невском зрителе» Сомов, грозившийся разобрать «Отчет о луне», разобрал переведенную Жуковским из Гёте балладу «Рыбак», вволю понасмехался над туманно-романтическими выражениями вроде «душа полна прохладной тишиной», «родное дно», «кипучий жар», «знойная вышина».

В «Благонамеренном» В. Княжевич напечатал в декабре 1821 года «Разбор двух стихотворений, преложенных из Шиллера В. А. Жуковским и М. В. Милоновым». Жуковский уважал рано скончавшегося сатирика и элегика Милонова, который много обещал. Разбор Княжевича был более чем неуместен, и напрасно Измайлов, редактор журнала, поместил его в номере, посвященном памяти Милонова, словно корил за что-то живого поэта талантами мертвого... Оба они перевели «Идеалы» Шиллера. Княжевичу больше понравился перевод Милонова, а у Жуковского он нашел «неточности». «Жуковский, — пишет автор, — столь счастливый в подражаниях немецким поэтам и особливо Шиллеру, здесь должен уступить пальму Поэзии Милонову... Жуковский гонялся за красотами Шиллера... но где щеголяет искусство, там не увидишь и следов вдохновения». Жуковский посмеялся над «пальмой Поэзии», мысленно отдал ее Княжевичу и Сомову и снова закаялся читать журналы. На этот раз бес, то есть Воейков, попутал, подсунул со своим смешным, театральным злорадством...

На другой день Жуковский написал элегию «Море»:

Безмолвное море, лазурное море,
Стою очарован над бездной твоей.
Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,
Тревожною думой наполнено ты...

Это было стихотворение о любви Моря к Небу, о борьбе Моря за чистое Небо, о борьбе — страстно-тревожной — со всеми злыми стихиями.