Жук

Она достала камертон. Ударила железной вилочкой о браслет на руке. Послушался звук, похожий на гудение жука.

— Повтори.

Дима молчал.

— Повтори! — Она вытащила пистолет, разорвав при этом карман куртки.

— Бом, — протянул Дима.

— Точнее!

— Бо-ом…

— На четыре удара метронома. Потом снова. И снова. И если ты, сволочь, собьешься, или у тебя пересохнет горло, или ты сфальшивишь — я тебя пристрелю, выбью твои мозги на ту вон стенку, ты знаешь, я сделаю.

Дима судорожно глотнул.

— Есть синхрон, — тихо сказал один из мужчин.

— Я знаю, — женщина по-прежнему в упор смотрела на Диму. Покажи, как ты будешь это делать!

Снова зазвучал камертон; Дима набрал воздуха:

— Бо-ом… Бо-ом-м-м…

— Хорошо, — голос женщины вдруг смягчился. — Хорошо, сынок, ты с нами споешь и пойдешь домой. Это же просто, ты хорошо пел в ансамбле… Начинай по сигналу.

Дима перевел дыхание. Цокал метроном.

— Давай, — одними губами сказала тощая женщина.

— Бом, — начал Дима, чувствуя себя идиотом. Голос его звучал хрипло, но навыки сохранились: слышал он хорошо и, однажды взяв ноту, не сходил с нее ни на долю тона. — Бо-ом… Бо-ом-м…

Мужчина, сидевший напротив, коротко стриженный, круглоголовый, вступил со своей партией в терцию. Как будто вокруг напряженного каната — Диминого «бом» — мелко завился ярко-синий шнурок. Так они пели вдвоем несколько тактов, Дима успел облизнуть губы, подхватывая дыхание. Женщина смотрела на него сощурившись, рука ее лежала на пистолете.

Вступил третий голос. Этот был высокий, высочайший тенор, его партия была похожа на морзянку, на длинный нервный сигнал: светящаяся желтая нитка выписывала узоры на основе каната и синего шнурка. Дима услышал мелодию — и сразу же вступил четвертый голос, шелестящий, как змеиная шкура, очень сложный ритмически, повторяющий мелодию, как изломанная тень повторяет движения танцора.

Вступил пятый: он тоже был тенью третьего, но сдвинутой по времени: то запаздывая, то вырываясь вперед, он оттенял мелодию, вступал с ней в диалог. Дима тянул свое «Бом» из последних сил: у него страшно разболелось горло. Он знал, что через несколько секунд голос откажет ему и ни пистолеты, ни гаубицы, ни атомная бомба не заставят смыкаться голосовые связки.

В этот момент женщина расслабила руку, сжимающую оружие, закатила глаза и начала свою партию.

У Димы остановилось сердце. Голос женщины был огнем, бьющимся внутри колокола, или не огнем, а птицей, или не птицей, а насекомым, звенящим о свет за мгновение до гибели. Она выписывала не мелодию даже — производную от мелодии, где были скрежет по стеклу, ангельское пение, грохот обвала, похоронный звон, патетические рыдания оркестра, крики детей в парке и визг несмазанной двери, собачий лай, и все это, объединенное высшим представлением о гармонии, соединилось, слилось с пятью голосами, образовав новое целое.

Дима только несколько секунд слышал шесть голосов сразу. Слившись, они приобрели другое качество, и звуков не стало. Бесшумно водил стрелкой метроном. Шестеро людей, сидя в облезлой комнате, раскачивали незыблемое. Как рота, идущая в ногу, раскачивает мост.

И внутренний Димин жук взлетел.

В комнате сделалось светлее. За окном взошло солнце, луч пронесся по полу из угла в угол, и солнце село. И тут же снова взошло. Пронесся луч. Установилась полутьма, гораздо более светлая, чем раньше. Облезлые обои срослись, как молодая кожа, и стали ярче. Появилась мебель. Дима сидел, по шею утопая в журнальном столике.

Обои снова потемнели и скукожились. Опять наросли. Вошел мальчик лет девяти в пионерском галстуке, остановился, глядя в окно. Справа от него разошлась стена, промелькнули розовые лоскуты, показалась и пропала голова рабочего в каске. Стена снова затянулась, и обои из полосатых сделались узорчатыми в цветочек. Мальчик уронил что-то на пол, вышел из комнаты, на ходу делаясь выше и взрослее. В этот момент женщина вскинула вверх руки, в правой зажат был пистолет; через долю секунды она резко опустила их, и все прекратилось.

Дима сидел, слепой в густейшей полутьме, чувствуя, будто горло ему залили свинцом. Моталась стрелка метронома, но звука не было. Из выломанной балконной двери тянуло сквозняком.

— Иди, — беззвучно сказала женщина с пистолетом.

Он не понял. Тогда она с трудом поднялась и, подталкивая его стволом, вывела на лестничную площадку.

— Иди!

Захлопнулась старая дверь.

* * *

Он вернулся домой за полночь. Мать встретила его упреками и причитаниями:

— Где ты был?! Почему телефон не отвечает?

— Телефон…

— Господи, что у тебя с голосом?!

— Про… простыл.

— Ты сипишь, я ничего не слышу… Где твой телефон? Украли?

Дима кивнул.

— Что с тобой? На кого ты похож? Ты что-то пил?

Он помотал головой.

— Тебе нужно горячего чаю… Фервекса или растворимого аспирина, а лучше того и другого.

Дима закивал, жестами показывая, что справится, но мама, конечно, не оставила его в покое. Она задавала вопросы, сама на них отвечая, рылась в аптечке, ругала Диму, ругала и жалела себя, приводила в пример знакомых и родственников. О том, что с ним случилось на самом деле, Дима ни слова не сказал. Да и не мог — голос пропал окончательно.