Жнец тёмных душ

В абсолютной тишине Генрихович подошел к шкапу и, порывшись, извлек отдельный коробок, оттуда – конверт, а из него – «кости». В два шага он оказался у граммофона и накинул пластинку. Игла опускалась мучительно медленно, пока в последний момент не уперлась в Сашину ладонь. Парень скривился и аккуратно отвел иглу в сторону; на ладони выступила капелька крови.

– После ваших историй, товарищ Генрихович, что-то совсем слушать перехотелось.

– Хорошую, выходит, я историю вам рассказал, ребята. Напужал. Но я сам не безумный. – Сторож блеснул фиксой. – Эта проверенная. Впрочем, как хотите. Кто следующий? – Он обвел взглядом притихших ребят.

Стасик безостановочно, словно пытаясь затереть грязные пятна, наглаживал колени, Альберт хлопал длинноресничными глазами, Саша нервно облизывал ладонь; один только Володя сидел, равнодушно глядя в бездну шкапа. Генрихович разлил поровну остаток «охотничьей» и выпил, никого не дожидаясь. Потом встал, закрыл шкап на замок и спрятал ключ за пазуху, к финке.

– Но учтите, я ж вам как сознательным комсомольцам, по секрету все говорю. – Сторож приложил палец к губам и свел брови на манер женщины с плаката «Не болтай».

– Нет, это все какая-то ерунда, уж простите. – Саша вскочил с лавки и, забыв выпить, зашагал между ящиков.

– Ерунда, сынок, сущая ерунда. Смеху ради выдумал на ходу. И ты что-нибудь выдумай. Тебе продолжать, коли ты у этих соколов за старшего.

Саша бросил взгляд на японские котлы, которые показывали ничего.

– Черт, батарейка, – пробормотал он про себя, потом поднял голову и продолжил вслух: – Хотите историю? Что ж, пожалуйста.

* * *

В начале века объявился в Новом Орлеане – а чем для джаза ценен этот чудесный угнетенный американский город, надеюсь, никому объяснять не нужно, – убийца. Про него по сей день ничего толком не известно. Он врывался в дома с огромным топором наперевес, порой буквально прорубая себе дорогу. За это его прозвали Дровосеком. Производил он на потерпевших такое ужасающее впечатление, что даже выжившие не могли припомнить его отличительных черт.

Наших доблестных чекистов в Америке не было, а потому местные полицейские лишь руками разводили. Дровосек же после каждого нападения слал фараонам язвительные письма, представляясь не менее чем созданием ада. Казалось, Дровосеку было совершенно безразлично, на кого нападать – на мужчин и женщин, стариков и младенцев, беременных и увечных. При чем здесь джаз? Подождите, самая интересная часть истории, о которой мало кто из ныне живущих слышал, ждет вас впереди.

В конце концов убийца настолько обнаглел, что стал назначать время нападения на своих будущих жертв. Но куда любопытнее другое. В одном из писем он обещал пощадить всякого, у кого дома будет играть джаз. Это привело к тому, что в назначенный срок весь квартал, где происходили убийства, превратился прямо-таки в фестиваль молодежи и студентов: народ выставлял в окна граммофоны и патефоны, у кого их не было – напрашивался в гости или шел в переполненные дансинги, где выступали живые артисты. Считается, что в эту ночь Дровосек пощадил своих жертв за послушание. Официальная история на этом заканчивается. Вскоре все убийства прекратились, а у полиции так и не было подозреваемых. Только легкомысленные нью-орлеанские музыканты написали по горячим следам «джаз Дровосека».

А вот что рассказал мне один торгпред. Они тогда долго выпивали у отца в кабинете, а потом отца сдернули на очередной аврал. Так я остался один на один с пожилым мужчиной, который был прилично старше отца. С гостями мне полагалось быть учтивым и смиренным, потому я приготовился выслушивать занудные нотации, но торгпред неожиданно заинтересовался моей коллекцией пластинок. Оказалось, он в молодости был к джазу неравнодушен и служил в Америке. Уже догадались, куда однажды занесла его судьба?

С сопровождающим от американской стороны торгпред гулял по вечернему Новому Орлеану, и ноги сами вели его в злачные черные кварталы. Американец упирался, но отказать не мог. И вот они зашли не то в бар, где играли джаз, не то в дансинг, где наливали. Белыми в этом месте были только они.

Удивленный хозяин выделил им столик в углу и пристально следил за странными посетителями. Сопровождающий вертелся как на иголках, торгпред же был похож на ребенка в «Детском мире». Слышавший прежде всякий джаз и полюбивший его всей душой, он впервые понял суть этой музыки лишь тогда. Понял, что джаз в записи – как красотка на фотографии: можно восторгаться, но по-настоящему полюбить нельзя. Джаз – музыка живых и для живых. Непредсказуемая и неуправляемая. У торгпреда на глазах создавался мотив, который никогда не существовал до этого дня и никогда не мог быть повторен больше.