Жизнь Вивекананды

В его горное убежище пришло письмо от профессора Пауля Дейссена, который приглашал его к себе в Киль. Чтоб увидеться с ним, он сократил свое пребывание в Швейцарии и отправился обычным путем студентов, через Гейдельберг, Кобленц, Кельн, Берлин: ему хотелось получить хотя бы общее впечатление от Германии, материальная мощь и большая культура которой его поразили. Я рассказал в "Jahrbuch der Schopenhauer Gesellschaft"[153] о его посещении Киля и основателя Шопенгауэровского общества. Прием был настолько радушен и беседа настолько оживленна, как можно было ожидать со стороны страстного ведантиста — Пауля Дейссена, видевшего в веданте не только "одно из самых величественных созданий человеческого гения, ищущего Истину", но "самую сильную поддержку самой чистой нравственности, самое большое утешение в страданиях жизни и смерти"[154].

Но, если Дейссен и почувствовал личное обаяние, умственные дарования и обширные знания Свами, из замечаний в его Дневнике не видно, чтобы он предчувствовал значительность судьбы своего юного гостя. В особенности далек он был от представления о трагической серьезности души этого человека, крепкого и веселого по внешности, который, однако, носил в сердце боль о своем несчастном народе, а в теле — печать смерти. Он видел его в момент счастливого отдыха и признательного самозабвения, в присутствии германского ученого и мудреца, столько сделавшего для Индии. Эта благодарность не изгладилась из памяти Вивекананды, и он сберег светлое воспоминание о кильских днях, как и о днях в Гамбурге, Амстердаме и Лондоне, куда Дейссен его сопровождал[155]. Отблеск этих дней сохранился в великолепной статье в "Brahmavadin", где Вивекананда позднее напоминает своим ученикам о долге благодарности Индии великим европейцам, сумевшим ее понять и полюбить больше, чем она сама, и в первую очередь — Максу Мюллеру и Паулю Дейссену.

Он провел еще два месяца в Англии, встречаясь вновь с Максом Мюллером, с Эдуардом Карпентером, Фредериком Миэром, читая новый цикл лекций о веданте, об индусской теории майи и об адвайте[156]. Но его пребывание в Европе подходило к концу. Голос Индии призывал его. Его охватила тоска по родине. Человек уже обессиленный, который три месяца назад отказывался, с бурным отчаянием, наложить на себя новые цепи[157], который хотел бежать от адского колеса жизни и деятельности, вновь бросался в него и собственными руками привязывал себя к жернову. Ибо, как он говорил, прощаясь, своим английским друзьям:

"Возможно, что мне хочется покинуть это тело, сбросить его, как обветшавшую одежду. Но я никогда не перестану помогать человечеству".

Действовать, служить, в этой жизни, в жизни будущей, возрождаться, все время возрождаться для нового служения… Нет, Вивекананде не позволено "больше не возвращаться в этот ад". Ибо его участь, смысл его существования — именно возвращаться; возвращаться без отдыха, чтобы бороться с пламенем этого ада и вырывать у него его жертвы. Ибо его закон — сгореть в нем ради спасения других…

Он выехал из Англии 16 декабря 1896 года, проехал через Дувр, Калэ, Мон-Сени, закончил свое посещение Европы кратковременным путешествием по Италии, поклонился в Милане Тайной Вечере да Винчи: особенно взволновал его Рим, который в его представлении занимал место, подобное Дели, и где в каждый момент его поражали черты сходства между католической литургией[158] и индусскими обрядами. Он чувствовал ее великолепие и защищал красоту ее символа и производимого ею впечатления, возражая сопровождавшим его англичанам; его глубоко трогали воспоминания о первых христианских мучениках в катакомбах; он разделял нежное поклонение итальянского народа младенцу Христу и Матери Деве[159]. Они все время присутствовали в его мыслях. Это видно из многих его слов, которые я уже приводил. Когда он был в Швейцарии перед небольшой часовней в горах, он сорвал цветы и попросил г-жу Севье положить их к ногам Девы, сказав:

— Она тоже — Мать.

Позднее одному из его учеников пришла своеобразная мысль принести ему изображение Сикстинской Мадонны, чтобы он благословил ее; он смиренно отказался и, коснувшись благоговейно ног Младенца, сказал:

— Я омыл бы его ноги не слезами моими, а кровью моего сердца.

В самом деле, можно сказать, что во всей Европе и Америке самым близким ему существом был Христос[160]. И в этом яснее всего чувствуется, что великий посредник между Богом и человеком призван быть также посредником между Востоком и Западом, ибо Восток по праву признает его своим.