Куртизанка, пригласившая в свой дом захватчиков, а потом лишившаяся волос и даже части былой отваги по вине гарпий-еретичек. Об этом он, пожалуй, и сам мог бы догадаться, хотя в его устах такая история прозвучала бы еще более отталкивающе.
— Не мне рассказывать о том, что с ней случилось. Если хочешь, расспроси ее саму.
— А! Со мной она не станет разговаривать. Она все еще сердится на меня. О, я знаю женский гнев — это раскаленные камни из жерла вулкана, они сыплются и сыплются, сохраняя свой жар. Поговори с ней, Бучино! Тебя она послушает. Лучше положить конец этому давнему раздору. Теперь мы здесь все — изгнанники, а в Венеции хоть и достаточно красивых женщин, но мало кто из них может потягаться с ней по части дарований и остроумия. Поверь мне, это город, созданный для роскошной жизни, свободы, чести, процветания…
— Я слышал, о том же ты трубишь на каждом перекрестке. Надеюсь, все это гражданское словоблудие приносит тебе пристойный доход?
— Ха! Пока — нет. Впрочем, я рассчитываю на то, что дож обратит на меня благосклонное внимание. Он очень любит, чтобы его город восхваляли печатным словом.
Прелестная Анфрозина приносит фрукты и вино и изящными движениями расставляет угощение на столе. Наградой ей служит небрежный шлепок по заду. Глядя ей вослед, я вдруг ловлю себя на мысли, что ее любовник должен быстро пресытиться ею. Впрочем, все равно было бы неплохо оказаться ненадолго на его месте. Я гоню прочь мысли о ней, потому что не годится мешать дело с потехой.
Аретино протягивает мне корзину:
— Погляди, как нежно заботятся обо мне друзья. Присылают из сельских угодий корзинки с первым урожаем. Лучшие вина. Меня любят больше, чем я того заслуживаю.
— А может быть, просто боятся?
— Нет! Ведь теперь Аретино — человек мирный, набожный и склонный к похвалам. Во всяком случае, на время я стал таким. — Тут он ухмыляется.
Я делаю глубокий вдох.
— Значит, в Венеции больше не появятся стихи про дырки да палки, про прелатов, занимающихся содомским грехом с куртизанками? Мы уже не прочтем о том, что можно заласкать друг дружку до смерти, смеясь над той ерундою, что внушал Еве и Адаму змий? «Ведь, конечно, кабы они не съели, эти робкие воры, запретный плод, никого бы стыд не терзал в постели!»
Аретино смотрит на меня в изумлении:
— Бучино! Да у тебя память лучше моей. Я и не знал, что тебе так по вкусу моя поэзия, что ты наизусть приводишь мои стихи!
— Ну, в каком-то смысле и это — тоже моя работа.
— Пожалуй. Как ты знаешь, я сам высокого мнения об этих стихах и когда-нибудь, возможно, вновь обращусь к ним. Но сейчас я пишу сочинения совсем иного рода — я уделяю все свое внимание гражданским и духовным вопросам.
— Верно. Значит, тебе ничего не известно о лодке с пьяными крикунами, которая появилась под нашими окнами две ночи назад.
Он на миг умолкает.
— Гм! У твоей госпожи появились поклонники?
Я оставляю его вопрос без ответа.
— Да, это верно, я расхваливал ее достоинства перед молодежью, которая ценит женскую красоту. Но это только оттого, что сам соскучился по ней.
Я по-прежнему храню молчание.
— Ну, так как она поживает? Я хочу сказать — не приключилось никакой беды? Надеюсь, ты не из-за этого ко мне пришел. Я не желаю ей зла, Бучино. И кому, как не тебе, это знать!
Его вызывающее поведение отчасти помогает мне понять, что за этим последует.
— На самом деле, — говорю я, — я пришел затем, чтобы обсудить с тобой одно важное дело.
— А-а, дело. — Он тянется к бутылке и наливает мне вина. Оно светлое, и в пузырьках играет солнечный свет, пляшущий по стенам. — Я слушаю.
— Мне в руки кое-что попало. Это произведение искусства немалой ценности. Экземпляр «Позиций» Джулио Романо. — Я снова умолкаю. — Там оригинальные гравюры…
— Чьи? Маркантонио?
— Да. — Теперь я слушаю себя с удовольствием. — С приложением «Развратных сонетов».
— Но каким образом? Это невозможно. Доски Маркантонио были уничтожены задолго до того, как я начал писать их.
— Каким образом, не скажу, — отвечаю я, — потому что, честно говоря, и сам этого не знаю. Мне известно лишь то, что они оказались у меня в руках.
— Где ты их раздобыл?
Я беру еще пригоршню ягод. Они немного терпкие на вкус, но сейчас только начало года, они не успели созреть.
— Скажу лишь, что это произошло в один из последних безумных дней в Риме. Когда множество людей обратилось в бегство.
— Асканио, — бормочет он. — Ну конечно, этот жалкий говнюк!
— Если тебя это утешит, могу сообщить, что он покинул Рим без этой книжки, которая могла бы озолотить его.
Он впивается в меня взглядом:
— Где она? Могу я посмотреть?
— О, я не стал брать ее с собой. Ее плотское содержание способно оскорбить улицы сего непорочного города.
Аретино фыркает:
— Понятно. Ну и чего ты хочешь от меня, Бучино?
— Я подумал, а не заняться ли нам с тобой вместе издательским делом? С твоими-то связями… Мы бы отпечатали хорошие копии и стали бы их продавать. Нажили бы приличное состояние.
— Да, — бормочет он. — Ты бы нажил состояние, а я — опалу.