Жизнь вечная

Прочел несколько раз и порвал на мелкие клочки, словно из опасения, что пакет, чего доброго, попадет в руки Вежбовского, который завесит в него полкило крупы или муки, оскверняя возвышенную молитву к Сабине. Порвал, но не забыл. «Ты восхода час и заката…» Почему он трусит ей признаться? Сабина, вспоминая трагедии Щебжешина, часто смолкает, смотрит на Витольда с какой-то болезненной беспомощностью. Может, именно в такие минуты ждет от него сокровенных слов. «Ты как ветер спешишь шелестящий…» Таких слов? «Теплый ветер из майского сада…» Что его останавливает? Неужели поэзия — порождение человеческой робости? — Кто здесь? — вскрикивает Доба Розенталь. Она открывает глаза, а ей все еще мерещится опасность. Из рук жандармов вырвалась, а теперь снова надо вырываться. — Ведь это наш Витольд, мама. Что ты волнуешься? — В голосе Сабины мягкость, но движения энергичны. Она крепко, во всю силу своих худеньких рук обнимает мать, и разволновавшаяся женщина опускается на сенник. С минуту в убежище слышно только учащенное, слабое дыхание. И наконец раздается голос, как бы замирающий от стыда: — Ах, это ты, Витек, а я снова видела такой кошмар, что жутко вспомнить. Такие сны способны окончательно доконать человека. Сабина, дай мне чаю, там еще осталось в стакане. — Осталось немного кофе, — спокойно говорит Сабина, подходя к табуретке, но не стакан берет, а книгу в красном переплете. Над каждым стихотворением — яркий цветок, как живой. И на каждой странице — другой. Незабудка, роза, маргаритка, ландыш, сирень, распустившаяся калужница с зеленым листком, анютины глазки. «Всю ночь мне снился ландыш благовонный…» — Стихи принес? — улыбается девушка Витольду. Вчера она как раз думала о стихах, значит, он отгадал ее желание. Наконец-то. — Кофе, чай, какая разница, все равно суррогат, как и наша жизнь, давай побыстрее этот стакан, — упорно напоминает о своем существовании Доба Розенталь. Дела у нее не так уж хороши, хоть Ирена и уступила ей свое успокоительное снадобье. Доба плачет во сне, а когда просыпается, капризничает, как маленькая. Даже спокойные часы, когда она владеет собой, что, впрочем, случается редко, не приносят полной разрядки, так как спокойствие Добы весьма своеобразного толка. Сидит Доба спокойно в убежище или на кухне, когда поздним вечером уже крепко заперта дверь и плотно завешены окна черными шторами. Сидит спокойно и говорит спокойно о расправе над евреями, о Ширинге, о жандармском начальнике Фримере, о смерти мужа, который вскакивал с постели и осыпал проклятьями еврейских полицаев, хотя вся голова была уже разбита до крови еврейскими палками. — Нельзя непрестанно об этом думать, — протестует Ирена, — у вас дочь, у вас есть ради кого жить. — А они, они все, которые там остались? — вопрошает Доба очень спокойно, без протеста в голосе и словно не ожидая ответа. — Так придешь сегодня вечером, когда будут звезды? — Сабина берет с табуретки стакан и пятится, продолжая смотреть на Витольда. — Постараюсь, но у меня велосипед сломался и есть кое-какая работа… — Саба, как ты ходишь? Ты сейчас споткнешься и наделаешь шуму!.. — восклицает Доба Розенталь, чуть приподнявшись на сеннике.